Хангаслахденваара - Пётр Лаврентьев

И расстроенный Макар, пряча от Саши заполненные слезой глаза, повернулся, стремительно шагнул в темноту уборной и громко захлопнул за собой дверь.

Растерянный Саша пару секунд пребывал в оцепенении, затем бросился к туалету и, включив свет, распахнул дверь, за которой только что скрылся Флинковский. Как и предполагалось, внутри никого не было. И напрасно Саша вглядывался в пахнущую плесенью таинственную глубину коммуникационных каналов, шарил рукой за сливным бачком и даже, в каком-то полном отупении, подпрыгнув, дунул в темноту вентиляционной решётки – никаких следов Макара обнаружить не удалось, заботливый толстячок бесследно исчез.

Всё опять закружилось перед глазами у Саши, его закачало из стороны в сторону, мысли бесповоротно спутались и, при выходе из уборной, совершенно помутившись рассудком, он зачем-то крикнул в недра унитаза:

– Не обижайтесь, пожалуйста! И берегите себя там, Макар!

«Хорошо хоть изнутри не закрылся, когда вошёл», – устало подумалось ему.

Измотанный утренними событиями, он сел на пол в прихожей и прислонил разгорячённый лоб к холодной, выложенной декоративными камнями стене.

В таком положении и пребывал до самого приезда Володи. Старый друг и по совместительству врач-терапевт ворвался в квартиру, уложил Сашу на диван, ранее покинутый под напором чертей и мышат, измерил давление, сделал укол, поставил капельницу.

Время тянулось медленно для обоих, Саша и его товарищ молчали. Первый молчал, не зная как начать рассказ о странных событиях (и стоит ли начинать его вообще?), а второй ничего не спрашивал, прекрасно понимая, как врач, физическое и моральное состояние своего друга, ставшего сегодня и пациентом.

Действие препаратов оказывало своё влияние, и Саша, совершенно успокоившись, даже немного вздремнул. Когда он открыл глаза, Володя сидел в кресле, с увлечением вперившись взглядом в какую-то книгу, название которой лежащий на диване Саша издалека прочесть не смог. Друг, не заметив Сашиного пробуждения и с головой уйдя в чтение, вёл себя свободно и непринуждённо: шевелил губами, почёсывался, пару раз хихикнул и, совсем забывшись, стал поковыривать пальцем в носу.

Сашу это развеселило.

– Эй, док! – бодро крикнул он со своего ложа. – Прекращай козявки на мою мебель вешать! А я-то думаю: откуда в квартире сопли засохшие по стенам?

От неожиданности Володя вздрогнул, посмотрел на Александра непонимающим взглядом, находясь ещё в том, книжном мире, и затем медленно, но ярко покраснел.

– Извини, Санёк, – ёрзая в кресле и стыдливо пряча глаза, сказал он. – Пока ты спал, я книжку одну нашёл и решил почитать. Всё равно делать было нечего. Увлёкся, видно. Прости.

– Ладно, – милостиво махнул рукой Саша. – Тебе можно. Хоть козявки вешай, хоть в угол мочись – я разрешаю!

Вовка поправил очки и удивлённо посмотрел на товарища. Он был весьма серьёзным человеком и не разделял некоторых понятий своего друга о здоровом юморе.

– Знаешь, – осторожно начал он, – в последнее время мне очень не нравится твой настрой и сильно пошатнувшиеся моральные устои. Ты не задумывался о том, что тебя ждёт через год-полтора, если будешь продолжать в том же духе?

Саша, несмотря на то, что предчувствовал подобный разговор, нервно заёрзал на диване и промямлил, стараясь, чтобы голосок звучал бодро:

– Да успокойся, Володька! Ты же меня знаешь: я хочу – пью, хочу – не пью! Какие проблемы-то? Вынь лучше из меня свои иголки…

– У меня нет никаких проблем, Саша! – грозно ответил товарищ, проигнорировав просьбу об извлечении иглы капельницы из Сашиного тела. – Кроме одной: мой друг спивается! Уверенно причём спивается и деградирует, сука… «Хочу – пью, хочу – не пью!» Ответь мне, был ли случай, когда за последний год ты не хотел пить? Ага, вот именно… И я намерен любыми путями покончить с твоим пристрастием к алкоголю, даже если для этого мне придётся зашить твою глотку суровыми нитками через край! И это не шутка, Саша, – мне не до шуток, – я намерен ни перед чем не останавливаться, так и знай. Шутки кончились.

Вовкины глаза горели, в голосе угрожающе звенел металл, сам он выглядел таким непоколебимым и большим, что Саша поёжился, внезапно озябнув под шерстяным пледом.

Давно уже Александр понимал, что катится, стремительно катится вниз под уклон, бешено, до головокружения, кувыркаясь и теряя на пути остатки ценного из своей жизни. Сколько раз, просыпаясь утром после очередной попойки, он, страдая физически и морально, давал себе клятву никогда больше не прикасаться к бутылке? И сколько раз эту клятву нарушал?

Знал Александр, что подобные взгляды и безалаберное времяпровождение приведут к плачевным результатам, что беда неминуема, но не пытался что-то изменить в жизни. Жил одним днём и менять ничего не хотел. Почему не хотел? – этого он внятно не мог бы объяснить и самому себе, причин было много.

Первое, что приходило в качестве обоснованного ответа – жизнь стала скучна. И отчасти это было правдой: каждое утро Саша знал, чем закончится день, и почти не ошибался в прогнозах. Он угадывал, что скажет кто-то из его знакомых в той или иной ситуации, и становилось тошно от той лёгкости, с которой угадывалось. Ему надоела, страшно опротивела окружающая его обстановка, город, люди. Конечно, существовала возможность бросить всё и уехать на какой-то срок в другое место, в другой город, деревню – «сменить декорации», как говаривал сам Саша, – но и этого он не хотел, потому что знал, что такие действия – лечение симптомов, а не самой болезни. Правильно, чёрт возьми – произойдёт всего лишь «смена декораций», внутри ничего не поменяется: пустота, бессмысленность и тоска останутся на месте.

И вся эта бесцельная круговерть, ненужная суета и интрижки, романчики и скандальчики, пьянки и похмелье, осточертевшие до спазмов в кишечнике лица, заученные наизусть дежурные фразы этих осточертевших лиц – всё будет продолжаться до тех пор, пока вдруг в один непримечательный день само не прекратится по независящей от Александра Ивановича причине. По причине его смерти.

Вероятно, именно поэтому Саше и не хотелось ничего менять в своём жизненном укладе – он торопился умереть. Он страстно желал закончить бесцельный бег по надоевшему кругу, из которого не видел иного выхода, кроме как в Смерть.

В непредсказуемую ПУСТОТУ.

Порой Саша удивлялся, вспоминая те времена, когда под градом пуль, оглохший от близких разрывов мин и ослепший от разъедающей глаза бетонной пыли рухнувшего поблизости здания, он молил Бога сохранить ему жизнь, отвести Смерть и помочь вернуться домой. Вернуться живым и невредимым. Вжимаясь в развороченный снарядами и гусеницами тяжёлой техники асфальт, закостенев от ужаса, он шептал эту молитву и надеялся на чудо.

И чудо произошло. Он вернулся живым и невредимым, несмотря на то, что большинство людей, попавших вместе с ним в эту кровавую мясорубку, уже не могли похвастать тем же. Он вернулся и спустя какое-то время подзабыл свой страх, забыл слова молитвы, которую, испуганно захлёбываясь, бормотал (или кричал?) в пахнущую отработавшим тротилом и смертным ужасом землю.

Теперь Саша удивлялся, как мог он так страстно желать жить, любить жизнь и цепляться за неё? Каким нужно было быть идиотом, чтобы молить о несчастье и боли? Молить Бога о ниспослании постоянных мучений?

Уж лучше бы снайпер прицельно щёлкнул прямо в голову один раз, наповал, или разбросало бы точным попаданием снаряда рваные куски тела по всему переулку, – окровавленные руки, ноги, голова, задница, – и наступил бы конец неудачной повести под названием «Житие мое». Всё лучше, чем вот так маяться, не понимая для чего и ради кого…

Такое состояние и мысли не появились внезапно.

После возвращения ОТТУДА жизнь у Саши складывалась вполне нормально и даже почти счастливо. В первое время он заметил в себе удивительную способность радоваться простым и, на первый взгляд, ненужным мелочам – тому, чего раньше вообще не замечал. На душе становилось хорошо и радостно от весёлого лая дворняги у подъезда, от вида голубя, севшего на подоконник, от звучащей из проезжающего автомобиля знакомой песни. Он каждой клеткой своего организма наконец-то осознал смысл стихов Виктора Цоя: «если есть в кармане пачка сигарет, значит – всё не так уж плохо на сегодняшний день» – всё верно, даже пачка сигарет в кармане в то время могла сделать его счастливым.

Он радовался тому, что остался жив. Он радовался окружающему МИРУ, – сразу в двух значениях этого слова, – потому что свежи были воспоминания о том, что окружало его тогда, когда он молился под ураганным огнём, прося чуда. Ему было с чем сравнивать – он видел два мира, существующих параллельно и независимо друг от друга. Они, эти миры, были абсолютно разными во всём – в пейзажах, в запахах, в ощущениях, в эмоциях. Люди в них тоже были разными, как любовь и ненависть, как небо и земля.