«Пасхальные рассказы». Том 3. Хомяков А., Куприн А., Черный С., Леонтьев К., Аверченко А. - Т. И. Каминская

– Здравствуй, здравствуй… Скучаешь? А я тебе поесть принесла. Потерпи, потерпи… Вкусно! Вот увидишь, как вкусно…

Она аккуратно облупила одно за другим крашеные яйца. Зверь встал на задние лапы и приник носом к железным прутьям. Нина положила на деревянную лопатку яйцо. Медведь смахнул его лапой в пасть, съел и радостно заурчал.

– Еще?

Съел и второе, и третье, и четвертое. Куличом закусил и приложил лапу ко лбу, точно под козырек взял. Это он всегда делал, когда был чем-нибудь очень доволен.

Нина в ответ на доброе приветствие зверя показала ему пустую сумочку и ответила странным русским словом, которое ей мать сегодня утром подсказала:

«Воистину, воистину!..»

Должно быть, это то же самое, что «на здоровье!..».

Варвара Петровна опустилась на скамью и закрыла глаза. Ну вот, только этого недоставало… Слезы… «Все съел, Ниночка? Вот и отлично!»

Девочка теребила ее за рукав и весело тараторила:

– Конечно, отлично. Я так и думала, что ты не будешь сердиться. Он же русский, понимаешь… Мне сторож давно уже рассказал, что его прислали с Урала еще до войны. Ему очень скучно, никто его не понимает. Тигра вон как хорошо устроили, а медведя в клетку. За что? И он чистый, правда, мама? Видишь, он аккуратно съел, ни одной крошки не рассорил. Не то что мартышка какая-нибудь… До свиданья, синьор Топтыгин. До свиданья!

Она взяла мать за руку и поскакала по дорожке мимо жирных, матово-сизых агав к пантерам; там маленькие детеныши так смешно в прятки играют, надо насмотреться, а то вырастут и будут, как маятники, из угла в угол шагать и через голый ствол прыгать.

Алексей Степанович Хомяков

Светлое Воскресенье

(повесть, заимствованная у Диккенса)

Глава I

Проходя по….. улице, нельзя не заметить большой вывески с полуистертою надписью: «Контора маклера Скруга и Марлева». Хотя, впрочем, Марлева уже семь лет как не было на свете, но его товарищ забывал до сих пор стереть имя покойного с вывески, и контора продолжала по-прежнему слыть под именами обоих. Сам Скруг нередко откликался даже на то и на другое имя.

То был старый, жадный, ненасытный скряга, неутомим, как камень, молчалив, как рыба, скрытен и нелюдим, как улитка. Отсутствие всякой теплоты душевной отражалось во всем его существе и, казалось, оледенило его старое, вытянутое лицо, провело ранние морщины по впалым щекам, сделало его походку неповоротливой и тяжелой. Маленькие красноватые глаза, тонкие синие губы, сиплый и грубый голос дополняли портрет нашего скряги. Его волоса и брови были седы, словно их занесло снегом, и где бы он ни был, куда бы ни шел, всюду от него так и веяло холодом.

Никто никогда не останавливал его на улице с веселым вопросом: «Здоровы ли вы, г. Скруг? когда же вы ко мне?» Никогда нищий не подходил к нему; никогда ребенок не осмеливался спросить у него: «Который час, сударь?» Никто и никогда не попросил его указать себе дорогу; даже собака слепого сторонилась от него, – отводила к уголку своего хозяина и, махая хвостом, казалось, хотела сказать: «Никогда не видывала я такого сердитого господина и с таким дурным глазом». Но что за дело было до всего этого нашему маклеру? Он умел жить только про себя и для себя одного.

Однажды, накануне Светлого Воскресенья, он сидел за счетами в своей конторе. Святая была ранняя, было холодно и туманно, и сам Скруг часто прислушивался, как прохожие хлопали руками и топали о тротуары, чтобы согреть ноги. На башне только что пробило шесть часов, и уже становилось темно. Скруг сидел за большим столом, возле печки, и нередко приподнимался, чтобы согреться у догоравшего огня; а бедный писарь, сидевший у окна за большими конторскими книгами и не смевший сойти с места, отогревал или, скорее, обжигал свои окостенелые пальцы на стоявшем перед ним сальном огарке.

– Поздравляю вас с завтрашним праздником, дядюшка! – вскрикнул вдруг веселый голос. То был его племянник.

– А! – сказал маклер. – Всё пустое, – что за праздник?

– Светлое Воскресенье пустое, дядюшка? Вы, верно, сказали не подумавши, – отвечал племянник.

– Не мое дело, – сказал Скруг. – Праздник! Да какое право ты имеешь праздновать? Разве ты так разбогател?

– Ну, а вы какое имеете право быть таким сердитым; вы разве обеднели?

На это Скруг не нашелся ничего отвечать и повторил свое: «А!»

– Будьте повеселее, дядюшка!

– Да с чего мне быть веселым? Разве с того, что живу в таком мире дураков? Празднуют праздники, когда к этим праздникам подходят все денежные расчеты, и на поверку выходит, что человек годом стал старше, а в кармане у него ни копейки не прибыло. Если бы у меня была своя воля, – продолжал он, – я бы всех вас, гуляк и празднующих шутов, повесил на одну осину.

– Дядюшка!

– Племянник!

– По крайней мере, оставьте других в покое, если сами не хотите знать никаких праздников, и даже Светлого Воскресенья!

– А много хорошего в этом праздновании, и много оно принесло тебе пользы?

– Приносит оно пользу или нет, но нельзя не любить это веселое время, уже неговоря, что оно связано со всем, что есть самого святого в нашей вере. Это одно время в круглом году, когда каждый готов открыть другому всю свою душу, когда недруги готовы снова подать друг другу руку и забыть все прошедшее и когда все люди, высшие и низшие, равно чувствуют себя братьями в одном общем светлом торжестве! И потому, дядюшка, думаю, что и я имел от Светлого Христова Воскресенья свою выгоду и пользу, если и не денежную.

– Вы, сударь, славный рассказчик!

– Ну, дядюшка, не сердитесь, а приходите-ка к нам завтра отобедать!

– Я, к тебе?

– А почему нет?

– А зачем ты женился?

– Потому, что я люблю свою жену!

– Ну довольно! Покойной ночи.

– Я от вас ничего не прошу и ничего не требую, почему же бы не быть нам добрыми приятелями? Мне от всей души больно…

– Покойной ночи, – повторил Скруг.

– Так весело попраздновать, дядюшка, – сказал, уходя, племянник и дружески пожал руку писарю.

«А вот тут еще другой молодец! – пробормотал Скруг. – С 15 рублями в неделю, с женой и детьми, – туда же, хочет справлять праздник».

В это время вошло двое довольно видных господ с бумагами под мышкой.

– Скруг и Марлев, если не ошибаюсь, – сказал один из них, – с которым из этих господ я имею удовольствие говорить?

– Вот уже семь лет, как скончался г. Марлев, и именно в эту самую ночь!

– Мы уверены, что вы наследовали от вашего покойного товарища всю его благотворительность…

При слове «благотворительность» Скруг насупил брови, покачал головой и подал назад бумаги.

– После прошедшей дорогой зимы столько есть нуждающихся, не имеющих никаких средств к пропитанию, особенно столько семейств, обремененных детьми, что для Светлого Воскресенья…

– А разве нет рабочих домов и сотен дураков, которые подают милостыню всякому встречному? – прервал Скруг.

– Всего этого мало, и потому мы решились собрать известный капитал и составить комитет для раздачи вспоможения родителям, а для детей устроить приюты! – при этом видный господин взглянул значительно на Скруга. – Что прикажете записать от вашего имени для праздника?

– Ничего.

– То есть, вероятно, не желаете, чтобы под вашим именем…

– Я желаю одного: чтобы меня оставили в покое. Я боюсь всяких комитетов и не люблю их, так же, как и детей. Притом у каждого, кажется, довольно своих дел и не для чего мешаться в чужие. Я же постоянно занят одними своими делами. Покойной ночи, господа.

Видя ясно, что им ничего не добудется, посетители вышли, а Скруг принялся снова за свои книги.

Время было самое дурное: ветер выл и крутил снегом; ночь была такая темная, что зги не видать; кое-где дрожал слабый свет в погасающем фонаре или блестящие окна магазина кидали длинную светящуюся полосу поперек улицы; наконец пришло время затворять контору и лавки.

Конец ознакомительного фрагмента.