Хитмейкер. Последний музыкальный магнат - Томми Моттола

Задолго до меня родители успели обзавестись тремя дочерьми: Джин и Джоан, близняшками, и Мэри Энн. Но отец с матерью всегда хотели мальчика, и мое появление на свет стало для них даром Небес. Крестный отец, которого мне подобрали, мало походил на Марлона Брандо или Аль Пачино. Его звали Виктор Кампионе, и в более юные годы он работал в ФБР. Вот вам и стереотипы…

Покинув правоохранительные органы, мой крестный решил заняться политикой на местном уровне и в итоге дорос до районного руководителя Демократической партии в Бронксе. Во времена Таммани-Холла[1] дядя Вик был одним из тех парней, которые обладали огромной властью за кулисами, «делателем королей», благодаря которому люди вроде Эйба Бима становились мэрами Нью-Йорка. Дядя был человек строгий и прямой, и каждое его слово обращало на себя внимание. Мне достаточно было взглянуть на дядю Вика, чтобы понять, что мой жизненный долг – стать выдающимся профессионалом и предметом гордости родителей.

Когда мне стукнуло пять лет, три моих старших сестры уже успели вырасти и покинуть дом, что дало мне тысячу процентов внимания родителей. Мама водила меня в школу, забирала обратно, помогала делать домашнее задание, натирала спиртом, если я простужался. Но также она была строгим командиром, ей пришлось им стать. С точки зрения отца, я просто не мог сделать ничего дурного. Однажды, когда я был совсем маленьким – возможно, в три или четыре года, – я играл в подвале с молотком и стукнул старшую сестру по голове. Когда она пожаловалась на меня, отец только спросил: «Кто оставил молоток без присмотра?»

Я в детстве был большим непоседой, и в наши дни мне приписали бы из-за этого синдром дефицита внимания. Это здорово пригодилось мне впоследствии, когда я стал председателем совета директоров Sony Music, ведь именно такая неуемная энергия наилучшим образом подходила к постоянно изменяющимся условиям работы там. Но вот в юные годы это принесло мне немало проблем – я был не дурным мальчишкой, но очень беспокойным ребенком и постоянно совал свой нос куда не следует. Старейший из моих друзей, Ронни Парлато, припоминает, что однажды я завел оставшийся без присмотра бульдозер и прокатился вокруг ничейного участка за нашим домом на Пэлем-Парквей. Он утверждает, что мне тогда было всего три года. Именно непоседливость часто заводила меня туда, куда не следовало, и практически каждую стенку на моем пути я пытался прошибить головой.

Христианские Братья из школы Айона[2] в Нью-Рошелле знали способы разбираться с теми, кто нарушал их строгие правила. Обычно наставники носили в рукавах своих одеяний особые кожаные ремни, которыми могли хорошенько врезать нарушителю порядка. Однажды я исподтишка показал язык директору, а один мальчик наябедничал. В итоге меня вызвали в директорский кабинет и хорошенько мне всыпали. Тем вечером, когда я залезал в ванну, мать заметила синяки и следы побоев у меня на заду и немедленно рассказала отцу. Мой папа был милейшим и добрейшим человеком из всех, кого можно представить, но не стоило угрожать его детям или обижать их – это вызывало у него невообразимую ярость. Отец не сказал ни слова, просто оделся и вышел. Он пошел прямо к директору. Уж не знаю, что там произошло, но Христианские Братья больше ко мне не прикасались.

Зайдем-ка перекусить в ресторане «У Доминика». Вот черт, мы только на двадцатой странице, а у меня уже проблемы – я могу представить себе, как разозлятся мои друзья из «Роберто» и нескольких других ресторанов – ведь я выбрал не их. Так что знайте: пока живы, зайдите к «Роберто» попробовать кавателли с колбасой и рапини с маслом и чесноком – ведь ради них стоит умереть. Но не сегодня.

Кстати, «У Доминика» не приносят меню. Либо вы сами говорите официанту, чего хотите, либо он решает за вас. Там нет отдельных столиков – только длинные общие столы, и все сидят рядом. Если уж есть на свете лучшее место, чтобы перекусить с другом, – то это «У Доминика».

А сейчас я расскажу вам о своем самом старом и самом лучшем друге. Мое знакомство с Ронни Парлато прояснит некоторые удивительные вещи. В частности, вы, возможно, не знали, что я однажды обратился в иудаизм. Это долгая история, и однажды мы до нее доберемся. Но все равно все начинается с Ронни и той среды, в которой я вырос.

Пэлем-Парквей, где мы с Ронни поначалу зависали, населяли вперемешку итальянцы и евреи, а Ронни и сам был смесью такого рода – его мать была еврейкой, а отец итальянцем.

Моя мать и Либби, мать Ронни, были как родные сестры. Даже больше – как сиамские близнецы. Как только мы переехали из Бронкса в Нью-Рошелле, родители Ронни тоже перебрались туда. Пегги и Либби каждый день общались.

Когда Ронни отмечал Хануку, у зажженной меноры меня всегда дожидался подарок. Несколько раз родители посылали меня летом в еврейский лагерь, а там мы каждую неделю участвовали в ритуале встречи субботы. Так что я умел надевать ермолку, зажигать свечи, повторять молитвы на древнееврейском и пить кошерное вино. А еще мне нравилось произносить: «Барух!» – из-за забавного звука в конце.

Но точно так же на Рождество под нашей елкой лежал подарок для Ронни. Каждый год мама приготовляла почти три десятка различных блюд из морепродуктов – отметить рождественские праздники, – и за годы Ронни, вероятно, все их перепробовал. Не могу припомнить в своем детстве времени лучше, чем Рождество. Но уже тогда я спокойно воспринимал праздники любой религии. Религия казалась мне штукой общей и единой для всех людей. Единственными барьерами, сквозь которые мне не пришлось пробиваться в жизни, были религиозные и культурные – они для меня просто не существовали. Этот дар преподнесли мне улицы Бронкса.

В скором времени я уже пытался подражать Джеймсу Брауну, исполняющему Please, Please, Please, для чего заматывался в полотенце из школьной душевой, притворяясь, что это накидка. Когда мне было четырнадцать, родители часто позволяли мне ездить с друзьями на электричке в Гарлем, где в театре «Аполлон» выступали Стиви Уандер, Уилсон Пикетт и Джо Текс. Примерно через двадцать пять лет я встретил Глорию и Эмилио Эстефан и сразу ощутил к ним родственные чувства – их кубинское происхождение позволило мне ощутить себя снова в Бронксе. Эта открытость любой культуре стала моим большим преимуществом, когда я возглавил транснациональную корпорацию, да и в моей личной жизни отразилась тоже. Моя первая жена была еврейкой, вторая – ирландкой, с долей африканской и венесуэльской крови, а та прекрасная женщина, рядом с которой я теперь просыпаюсь по утрам, Талия, родилась и выросла в Мехико. Поэтому, когда много лет спустя Майкл Джексон организовал пресс-конференцию, где назвал меня «расистом» и «дьяволом», это не имело никакого отношения к расе, раю или аду. Все дело было в артисте, который постепенно шел вразнос из-за неспособности смириться с сокращением продаж своих альбомов. Майкл нападал на руководство и таким образом искал способ разорвать свой контракт с Sony.