В нашем садочке есть много цветов - Тамара Шаркова

— Хорошо. Тебя мама к Тане не пускала, а она к тебе приходила?

— Да. Два раза. В первый раз мама напоила нас чаем на кухне. Потом я отправилась провожать Татку. Ни о каких неприятностях у родителей на работе она не знала. Сказала, что живет с домработницей Лизой, потому что папа в Москве в больнице, и мама поехала за ним ухаживать. Забрать к себе Татку не может.

Во второй раз я болела с высокой температурой, и Татку ко мне не пустили.

Больше она не приходила, а телефона у нас не было.

Я только потом узнала, что отец ее не в больнице был, а под следствием, по какому- то политическому доносу. Из- за этого в школе с ней даже разговаривать боялись. Те, кто хороводы раньше вокруг нее водил…

Может она и обо мне тогда думала, что я такая же, как эти девочки. А для меня мамино слово было закон. И если она сказала, что Тане от нашей дружбы будет одно горе, так как же мне было не поверить. Только мама тогда вовсе не о Татке думала, она меня в очередной раз спасала.

Нина вдруг заплакала, поднялась с дивана и пошла в ванную.

Листовская вздохнула и подумала с досадой, что чего- чего, а таких пустопорожних переживаний она от Нины не ожидала.

Не девочка уже. Какие еще рыдания по детской дружбе?!

Нина все не возвращалась, и Елизавете Петровне постепенно становилось неловко за свои пусть и не высказанные ей упреки.

Разве ей самой не ближе всех Никопольская подружка Женька, хотя и живет она теперь за тысячу верст в самом прямом смысле этих слов. Если она, Лиза Листовская, отпрашивается на недельку к ней в Москву, то говорит в редакции, что едет к сестре. Говорит, не кривя душой, потому что там, в прошлом, о котором они с Женькой, как и положено таким старым грымзам, вспоминают теперь с любовью и грустью, все их бабушки, дедушки, дядьки, тетки и даже родители уже давно стали общими. Едет в Москву, когда на старых пожарищах алым костром запылает Иван- чай и обозначит верхушку лета, потому что спешит на день рождения младшего Женькиного сына, который был ее крестником.

Елизавета Петровна задумалась. Выходило, что партийные неприятности были у Таниного отца в пятьдесят первом или пятьдесят втором году. Тогда в городе, как обычно писали в газетах, были большие "кадровые перестановки". Первый секретарь обкома отбыл на учебу, его место занял кто- то из секретарей из южных областей, а за ним в разные стороны разлетелась почти вся партийная номенклатура. Их же тасовали, как колоду карт. Листовская вспомнила прибывшего при ней из столицы нового начальника КГБ: полного, рыхлого с круглым кошачьим лицом. В его внешности не было ничего зловещего, но, когда он сидел в президиуме, все боялись смотреть в его сторону. Новый начальник, правда, недолго занимал свое кресло. Однажды он вышел из дому к служебной машине совершенно голым, сел на переднее сиденье и уехал… в неизвестном направлении.

"Надо бы спросить у Казика, — вдруг осенило Листовскую. — Он- то, небось, знал имена всех, на кого заводили политические дела. Еще она подумала, что память Казимира Яновича — главного редактора, как несгораемый сейф. Что туда попадет, там навеки и останется. Хозяин только очень уж осторожный. Если испугается, сразу же и ключ от своего "сейфа" потеряет и код забудет… до поры до времени. Хоть фомкой его память взламывай.

Нина вернулась из ванной, блестя мокрыми волосами надо лбом и кончиком отмытого от пудры носа. Выражение ее лица было по- детски беспомощным.

— Нина, у тебя что, переходный возраст? — не удержалась и фыркнула Листовская.

Нина грузно осела на мягкое сидение и махнула рукой.

— Точно, переходный. В Аниной школе я с молодыми мамашами сижу, а Саша меня бабушкой к осени сделает. Я когда это узнала, сразу стала подсчитывать, сколько лет бабуле в войну было, сколько маме, когда Саша родился. И вот тут впервые подумала о Татке, как взрослой. Понимаете, все эти годы я вспоминала ее, как ребенка. И вдруг осознаю, что сама в бабку превращаюсь, а она что же, все та же ученица пятого класса?! Подумала и ужаснулась. Я, значит, тешусь всякими воспоминаниями о детской дружбе, а она что обо мне думает?

А на днях она мне приснилась. Стоим мы над речкой возле тех скал, где черную слюду из гранита молотком откалывали. Татке друг ее родителей подарил "Занимательную минералогию" Ферсмана. Мы начитались ее и стали собирать "коллекцию " из булыжников, изображать из себя геологов. Целый чемодан камней натаскали и держали его у Татки под кроватью. Дяденька, который книгу подарил, был настоящим геологом, и о нем говорили, что он один из тех, кто на Украине открыл месторождения нефти и золота. Правда, очень небольшие. Фамилия у него была смешная — Прасол.

— Он что, тоже тебе снился? — с иронией спросила Листовская, которая не любила рассказов о снах, тем более отягощенных ненужными воспоминаниями.

— Нет, нет, — торопливо сказала Нина, — это я к слову. Так вот, идет Татка к самому краю, а я стою с белым вафельным полотенцем в руках в жгут скрученным наподобие веревки и не могу сдвинуться с места. А она идет и как бы не видит, что обрыв впереди. Я крикнуть ей хочу, предупредить, а голоса нет. Проснулась оттого, что Аня меня трясет. "Ма, — говорит, — ты меня напугала. Кричишь, а у самой глаза закрыты!" После этого я стала думать, а что, если сон в руку, и с Таткой что- то случилось. Значит, никакое чудо не поможет мне встретиться с ней и все объяснить.

— Ты, подруга, кончай в платочек сморкаться, а то и я, глядишь, подхвачу эту заразу, и будем мы с тобой до утра соплями заливаться и по соннику гадать, — произнесла Листовская твердо. — Мне, сама знаешь, тоже есть, кого вспоминать. Кроме того, друзьями, насколько я знаю, тебя судьба не обделила.

— Тетя Лиза, родненькая! Это же была особенная дружба. Вот как воробышки и зверьки всякие узнают, что они одной породы? Посмотрят — и все. Мы с Таткой за руки взялись, посмотрели друг другу в глаза — и все. Хотя характеры у нас были разные.

Татка сразу же пыталась пробовать свои силы в каждом новом деле — и в играх на улице, и в школе. Безоглядно. А я часто сомневалась в своих