Герцог и я - Джулия Куин

Путь был неблизкий, и в город прибыли лишь к вечеру третьего дня. Не без труда отыскали они дом, в котором няня никогда раньше не бывала. Сдерживая волнение, она постучала бронзовым молотком в величественные двери, которые, к ее удивлению, почти сразу отворились, и взору их предстал не менее величественный дворецкий.

— Посылки и всякая доставка принимаются с черного хода, — сказал он и намеревался захлопнуть дверь.

— Подождите! — крикнула няня Хопкинс, подставляя ногу и мешая сделать это. — Мы не прислуга.

Дворецкий окинул ее подозрительным взглядом.

— Я — да, — пояснила няня, — но мальчик — нет. — Она схватила Саймона за руку, выдвинула вперед. — Это граф Клайвдон, и вам следует отнестись к нему с почтением.

У дворецкого отвисла нижняя челюсть, он несколько раз моргнул, прежде чем произнести:

— По моим понятиям, мистрис, граф Клайвдон мертв.

— Что?! — воскликнула няня Хопкинс.

— Я совсем не умер! — воскликнул Саймон со всем справедливым возмущением, на которое способен одиннадцатилетний мальчик.

Дворецкий еще внимательнее вгляделся в него и, видимо, признав во внешности кое-какие черты его отца, без дальнейших колебаний отворил пошире дверь и пригласил войти.

— П-почему вы подумали, что я м-мертв? — спросил Саймон, мысленно ругая себя за то, что не может сдержать заикание, но объяснил себе это тем, что очень разозлился.

— Я ничего не могу вам ответить, — сказал дворецкий. — Не моего ума это дело.

— Конечно, — сердито проговорила няня, — ваше дело сказать мальчику такие страшные слова, а отвечают пусть другие.

Дворецкий задумался ненадолго и потом произнес:

— Его светлость не упоминал о нем все эти годы. Последнее, что я слышал, были слова: «У меня не стало сына». И вид у его светлости был такой печальный, что никто больше ни о чем не спрашивал. Мы, то есть слуги, посчитали, что ребенок преставился.

Саймон почувствовал, как в горле что-то бурлит и рвется наружу.

— Разве герцог ходил в трауре? — не успокаивалась няня. — Нет? Как же вы могли подумать, что ребенка нет в живых, если отец не надевал траурную одежду?

Дворецкий пожал плечами.

— Его светлость часто носит черное. Почем мне знать?

— Все это просто ужасно! — заключила няня. — Я требую, слышите, немедленно доложите его светлости, что мы здесь!

Саймон не говорил ничего. Он пытался успокоиться, чтобы суметь разговаривать с отцом, не так сильно заикаясь.

Дворецкий наклонил голову и негромко сказал:

— Герцог наверху. Я тотчас сообщу ему о вашем приезде.

В ожидании герцога няня ходила взад-вперед, бормоча про себя слова, с которыми хотела бы обратиться к хозяину. И все они были на редкость резкими, чтобы не сказать грубыми. Саймон оставался посреди холла, руки были прижаты к телу, он тщетно старался упорядочить дыхание.

«Я должен… я должен говорить нормально, — билось у него в мозгу. — Я могу сделать это!»

Няня поняла его усилия и, подбежав, опустилась на колени, взяла его руки в свои.

— Успокойся, мой мальчик, — говорила она. — Дыши глубже… Так… И произноси в уме каждое слово, перед тем как выговорить. Если ты будешь следить…

— Вижу, по-прежнему нянчитесь с ним? — услышали они властный голос.

Няня Хопкинс поднялась с колен, повернулась к говорившему. Она напрасно искала какие-то уважительные слова, чтобы приветствовать герцога, — они не шли на ум. Равно как и все остальные слова и фразы. Всмотревшись в лицо хозяина, она увидела в нем сходство с сыном, и ее гнев запылал с новой силой. Да, они очень похожи, но это не означает, что герцога можно назвать отцом мальчика. Какой он ему отец!

— Вы… вы, сэр, — вырвалось у нее, — вызываете только презрение!

— А вы убирайтесь, мадам! — крикнул ей хозяин. — Никто не смеет разговаривать с герцогом Гастингсом в таком тоне.

— Даже король? — раздался голосок Саймона.

Герцог резко повернулся к нему, не обратив сначала внимания на то, что эти слова его сын произнес совершенно отчетливо.

— Ты… — понизив тон, сказал он. — Ты подрос…

Саймон молча кивнул. Он не осмеливался произнести еще что-нибудь, опасаясь, что следующая фраза не будет такой удачной, как первая, очень короткая. С ним уже бывало, что он мог целый день говорить без всякого затруднения, но только когда находился в спокойном состоянии, не как сейчас…

Под взглядом отца он ощущал себя беспомощным, никому не нужным, брошенным ребенком. Дебилом. Его язык — он чувствовал это — мешал, стал огромным, сухим и напряженным.

Герцог улыбнулся. Улыбка была злорадной, жестокой. Или мальчику показалось?

— Ну, что ты хотел еще сказать? — произнес отец. — А? Говори, если можешь!

— Все хорошо, Саймон, — прошептала няня, бросая уничтожающий взгляд на герцога. — Все в порядке. Ты можешь говорить хорошо, дитя мое.

Ласковые слова, как ни странно, сделали только хуже: Саймон пришел сюда говорить с отцом как взрослый со взрослым, а няня обращается с ним, словно с малым ребенком.

— Я жду, — повторил герцог. — Ты проглотил язык?

Все мышцы у Саймона так напряглись, что тело задрожало. Отец и сын продолжали смотреть друг на друга, и время казалось мальчику вечностью, пока в нее снова не вторглись слова герцога.

— Ты самое большое мое несчастье, — прошипел он. — Не знаю, в чем моя вина, и, надеюсь, Бог простит мне, если я больше никогда тебя не увижу…

— Ваша светлость! — в ужасе воскликнула няня. — Вы это говорите ребенку?!

— Прочь с моих глаз! — крикнул он. — Можете оставаться на службе, пока будете держать его подальше от меня. — С этими словами он направился к двери.

— Постойте!

Он медленно повернулся на голос Саймона.

— Что ты хочешь сказать? Я слушаю.

Саймон сделал три глубоких вдоха через нос. Его рот оставался скованным от гнева и страха. Он попытался сосредоточиться, попробовал провести языком по небу, вспомнить все, что нужно делать, чтобы говорить без запинки. Наконец, когда герцог снова пошел к двери, мальчик произнес:

— Я ваш сын.

Няня Хопкинс не сдержала вздоха облегчения, и что-то похожее на гордость мелькнуло в глазах герцога. Скорее, не гордость, а легкое удовлетворение, но Саймон уловил это и воспрянул духом.

— Я ваш сын, — повторил он немного громче. — И я н-не… я н-н-не…

В горле у него что-то сомкнулось. Он в ужасе замолчал.

«Я должен, должен говорить», — стучало у него в ушах.

Но язык заполнил весь рот, горло сдавило. Глаза отца сузились, в них было…

— Я н-н-е…

— Отправляйся обратно, — негромко сказал герцог. — Здесь тебе не место.

Слова эти пронзили все существо мальчика, боль охватила его тело, и это вылилось в гнев, в ненависть. В эти минуты он дал себе клятву. Он поклялся, что если не может быть таким сыном, каким хочет его видеть этот человек, то и он, Саймон, никогда больше не назовет его отцом. Никогда…