Родники мужества - Иван Выборных

Как-то мы с Михаилом Михайловичем засиделись в одной из рот. Гость в непринужденной форме расспрашивал бойцов и командиров об их службе, о домашних делах, рассказывал и о себе, вспоминая подчас смешные, вроде бы и не относящиеся к теме беседы истории. Разговор вскоре полностью захватил воинов, у них исчезла скованность, люди начали открываться, как на исповеди. Я, слушая Пронина, по-хорошему завидовал его умению затронуть в бойце самые чувствительные душевные струнки, выявить и до конца понять, какими же заботами живет его собеседник.

Да, в тот вечер я со всей полнотой открыл для себя эталон настоящего политработника. Понял, что можно быть образованным, начитанным, всесторонне эрудированным человеком, научиться складно и гладко говорить речи. И все-таки настоящим политработником может стать лишь тот, кто наряду с вышеперечисленными достоинствами обладает еще и даром «человекознания», способностью распознавать характеры, ненавязчиво прокладывать тропинки к сердцам подчиненных...

Обо всем этом я и вспоминал, пока трясся в тесном «виллисе» по пустынным улицам Мелитополя.

Но вот город кончился, и впереди показалось тоже уцелевшее от разрушений село с двумя рядами аккуратных украинских мазанок. И сразу же в душу пахнуло забытым сельским уютом, чем-то еще таким, что с детства было навеяно певучими стихами Тараса Шевченко...

* * *

Генерал-лейтенант М. М. Пронин располагался в довольно просторной хате с глинобитными стенами и таким [10] же полом. Обстановка в комнате была довольно скудной. Лишь в простенке между окон стояли простой деревянный стол, уставленный телефонными аппаратами и рацией, несколько стульев и лавок. На подоконнике поблескивали графин с водой и чисто вымытые стаканы.

Обстановка, прямо скажем, спартанская.

При моем появлении Михаил Михайлович поднялся из-за стола, шагнул навстречу.

— С прибытием, Иван Семенович! — приветствовал он меня после того, как я представился. — Как доехали?

Да, Пронин остался все тем же Прониным. Участливым, доброжелательным. Да и внешне он вроде бы мало изменился. То же моложавое живое лицо. Немного посеревшие от усталости, но такие же цепкие глаза, прямой взгляд.

— Когда мне сообщили, что в первый гвардейский корпус назначен начальником политотдела полковник Выборных, — продолжал между тем Михаил Михайлович, — я сразу же вспомнил свою поездку в сто сорок девятую дивизию. Подумал: а не тот ли это начподив, которого мы тогда проверяли?

— Точно, тот, — подтвердил я.

— Проходите, присаживайтесь.

По его просьбе я коротко поведал Михаилу Михайловичу о себе — где, когда, в каких боях участвовал, рассказал об учебе в академии.

— Ясно, — резюмировал Пронин. — Послужной список вполне приличный. Да и опыт фронтовой уже имеется. Полагаю, что вы без особого труда впишетесь в политсостав фронта.

Михаил Михайлович поднялся с табурета, прошелся по комнате из угла в угол. Я тоже встал, ожидая дальнейших указаний. Но Пронин, остановившись передо мной, раздумчиво сказал:

— Инструктировать я вас подробно не буду. Прибудете в корпус, во всем разберетесь сами. Кстати, командир там на месте, политотдел в основном укомплектован. Так что работать есть с кем... — Он помолчал, что-то, видимо, взвешивая, и продолжил: — Однако несколько соображений все-таки выскажу. Для ориентировки...

Снова сел за стол, сцепил перед собой руки. Кивком указал на стул и мне. Я сел.

— Вы знаете, Иван Семенович, — начал начальник политуправления [11] фронта, — что политработа всегда конкретна, всегда предметна. Опираясь в своей основе на общие, выработанные многолетним опытом принципы и установки, она, эта работа, тем не менее во многом зависит от объективных обстоятельств и условий, в которых ведется. Скажем, работать с людьми в обороне, когда враг наседает, — это одно. В наступлении же, когда инициатива полностью на нашей стороне, — другое. Зимой, сами знаете, труднее, летом — легче. Даже район боев, местность, на которой они ведутся, привносят определенные нюансы в действия политработников. К чему я все это говорю? Да к тому, что ваш корпус сейчас находится в особых, довольно-таки трудных условиях. И это надо непременно учитывать. Вот взгляните-ка сюда... — Генерал развернул на столе карту, взял в руку остро отточенный карандаш. Обвел им большой район Приднепровья: — Здесь — ваша вторая гвардейская армия. — Карандаш скользнул ближе к Днепру. — А вот здесь расположен первый стрелковый корпус. На правом фланге — двадцать четвертая дивизия, южнее — тридцать третья. Восемьдесят шестая гвардейская дивизия — она тоже входит в состав корпуса — занимает второй эшелон. Сплошного переднего края в обороне корпуса нет. Подразделения и части располагаются в основном в опорных пунктах на берегу Днепра, большей частью в плавнях. И получается, что бойцы, находясь под прикрытием реки да еще и топей плавней, начинают утрачивать чувство осторожности, бдительности. А это приводит... Словом, за последнее время гитлеровцы утащили у нас двух «языков».

Я насторожился. Ведь отлично же понимал, что потеря двух человек — серьезное упущение в организации передового охранения, своего рода ЧП.

— Обратите внимание на деревеньку в полосе обороны тридцать третьей дивизии, — продолжал между тем генерал-лейтенант. — В ней обнаружены винные погреба местного заводика. И уже были попытки со стороны некоторых бойцов и командиров проникнуть туда. Так что возьмите подвалы под строгое наблюдение... Что еще? Думаю, не последнее место должна занять работа по налаживанию быта в обороняющихся подразделениях. Нацельте на это партийный и комсомольский актив, командиров. Не буду объяснять, насколько это важно для поддержания боевого духа среди личного состава... Ну, а теперь, [12] — Пронин взглянул на часы, — самое время побаловаться чайком.

Он тут же вызвал своего порученца и распорядился накрыть на стол. Минут через пять в наших стаканах ароматно запарил круто заваренный чай. Прихлебывая его, Михаил Михайлович продолжил беседу:

— Да, теперь-то нам, политработникам, стало гораздо легче работать. Не то что в сорок первом году, когда людям порой и сказать-то было в утешение нечего. Идешь, помнится, к бойцам, а у самого в душе кошки скребут. Знаешь ведь, что будут спрашивать о делах на фронтах, о том, скоро ли прибудут свежие дивизии. А чем их порадовать? Начать лгать, изворачиваться, говорить общие слова? Нельзя! Ведь неискренность от человека не скроешь, он сразу же заметит фальшь в твоих словах. Значит, нужно говорить только правду, пусть и горькую. И она, эта правда, была единственным нашим оружием в то трудное время. И люди, представьте, чувствовали это. И верили нам, коммунистам. И даже тогда верили, что партия не подведет, все равно рано или поздно организует должный отпор врагу. Так оно и вышло. — Михаил Михайлович помолчал, словно бы ушел на короткое время в свои думы. Потом, улыбнувшись, сказал: — А все-таки мы с вами счастливые люди, что представляем в войсках нашу ленинскую партию, что можем говорить с бойцами от ее имени. Да, люди верят нашей правде, какой бы временами горькой она ни была. А мы верим людям. Верим, что какие бы тяжелые испытания ни выпадали на их долю, они их вынесут. В этом и есть наша сила! Неодолимая сила!