Излом - Валерий Кормилицын

Палец опять показал за спину. Конца перепалки я не дождался.

После обеда Михалыч, солидный мужик лет пятидесяти с гаком, долго шмыгал широким, раздвоенным на конце носом, что‑то прикидывая.

— К кому же тебя подсадить? – сопел он. – Женатый?

Я кивнул.

— Вот что, – решительно рубанул воздух рукой, – к Чебышеву пойдёшь.

— Мне всё равно, – я натянуто улыбнулся.

Чебышев оказался Пашкиным другом. Узнав о решении мастера, он тут же взъерепенился, ощетинившись бородавкой.

— Не стану учить! Вон, Пашку выучил, мне заплатили? – и замер, чего‑то ожидая.

— А сколько стаканчиков я тебе поставил? – забасил Пашка, выглядывая из‑за стеклянного шкафа и улыбаясь во весь рот. – Пэтэу на эти средства построить можно. Главный, хватит ломаться, бери парня, – шутливо треснул кулаком по столу.

Раздвоенный нос мастера приблизился к Чебышеву.

— С утра на грудь принял?

— Михалыч! Ей–богу – вчерашнее! – скромно потупился Чебышев.

— Где вы каждое утро берёте «вчерашнее»? С собой, что ли, проносите? Вот напишу докладную, будет тебе «вчерашнее», – расхорохорился мастер. – И тот, за шкафом, тоже гусь хороший… – окончательно разошёлся, глядя на Пашку. – Сло–вом, чтоб за месяц парня выучил, а то не поверю, что «вчерашнее».

— Шантажи–и-ист! – восхитился Пашка.

— Ну ладно! – Чебышев грустно оглядел меня с ног до головы, от сменных чёрных тапок до белого, нависшего на уши чепчика. – Только всё оформи как следует, – опять взвился он, – ту кошёлку учил, учил – не заплатили, и опять…

Пашка, улыбаясь, стоял рядом.

— Главный! Это дело стоит обкурить…

В курилке, пошарив за дверным косяком, мой будущий гуру вытащил «бычок», нежно помял пальцами и бережно сунул обратно – сгодится.

— Заев! – уставился на Пашку. – Покурим, что ли?

— Свой охнарь докуривай.

«Да–а! Не альтруист», – подумал о Пашке.

Постепенно курилка наполнилась страждущими.

Давай знакомиться?! – не вынимая изо рта сигарету, которую всё же выудил у бывшего ученика, прогундосил Чебышев.

— Сергей Двинянин, – протянул руку.

— Лёша! – значительно, словно открыл военную тайну, произнёс Чебышев, чуть не упав на меня от толкнувшего его в спину плеча.

«Ещё один гироскопец», – подумал я, разглядывая мятого, непроспавшегося пролетария неопределённого возраста, маленького роста, но крепкого на вид.

— Эт–т‑то что за личность? – бросился Пашка на защиту Главного. – О–о-о! – язвительно затянул он, разглядывая «личность» с ног до головы, как недавно меня Чебышев. – Степан Степанович появился, – удовлетворённо констатировал факт. – Где же вы валялись, позвольте спросить?.. Или в казённой одежде в свою деревню ездили?..

— А чё? – личность, она же – Степан Степанович, убрала трясущиеся руки за спину.

— Такое впечатление создаётся, – презрительно сплюнул Пашка в урну с окурками, – что вашу форму корова жевала, не вынимая вас из неё.

Чебышев, довольно похохатывая, ткнул меня локтем:

— Цирк!

— А ручонки‑то, видимо, дрожат, дрожат ручонки, а? – не отставал Пашка.

— Шёл бы ты, малай! Не до тебя сейчас… Сами‑то, вон чё, вон чё, уже с утра к Тамарке с баночкой бегали, – припомнила мятая личность. – Видели, видели вас, – взбодрился Степан Степанович, – а меня не позвали, – икнул перегаром.

— Самим мало было, – прошептал ему на ухо скаредный Лёша.

— А я вчера, вон чё, вон чё, в отрубях был, – грустно оповестил присутствующих изжёванный.

Пашка иронично кивнул в его сторону:

— Все нормальные люди, как лишнего вмажут, в отрубе бывают, а этот – в отрубях.

— Женатый? – обратился ко мне будущий учитель, отвлекшись от Степаныча.

— Сыну уже три года, – похвалился я, выходя из курилки и задерживая дыхание.

— Не курящий? – удивился Пашка.

— Семь месяцев уже.

— Зря! Копчёное мясо дольше сохраняется…

Перед зеркалом, примеряя форму, крутились Лёлик и Болек. Увидев меня, обрадовались.

— Ну и форму дали, – веселились они. – А штаны‑то, штаны! Вот бы по проспекту пройтись.

— Слушай, Паш, – обратился я к заинтересованно выглядывавшей из курилки Пашкиной голове, – а что это здесь ни скамеек, ни стульев? Стоя курить‑то надоест.

— Это, Серёг, чтоб геморроя не было, – авторитетно ответил он. – Там сидим и здесь опять сидеть? Правда, Лёшка вон не боится, из радевалки стул тащит.

— А мне уже всё равно, – небрежно махнул рукой тот.

Двойняшки, забыв про форму, увлечённо испытывали аппарат с газированной водой.

— Холодная! – изрёк один.

— И копейку бросать не надо, – поддержал другой.

На участке Чебышев в раздумье погладил бородавку, мне показалось, что она, как котёнок, мурлыкала и прогибалась от удовольствия.

— Запоминай, – внушительно произнёс он, глядя на меня, как барин на крепостного. – Сначала пойдёшь на четвёртый этаж, получишь паяльник, пинцет, отвёрточки трёх номеров, молоточек, – отбивал ладонью о стол. – Если Митрофаниха будет в настроении, выдаст без шума и пыли, как говорится… Далее… – Лёшина бородавка кивнула на стеклянные шкафы, стоящие за нашими столами, – вот этот твой будет. А вон видишь, за шкафами Паша сидит, в носу ковыряет. Классное место нашёл, – позавидовал учитель, – никто его там не видит. Пашк?! Тебе двадцать шесть лет, а ты всё в нос лазишь, – стал обличать Чебышев, – кругом своих козюлек навешал. Да, Серёг, зайди к распредам, спецификацию заведи. Будешь записывать, что сделал. Ну, пока всё. Действуй, а я начну работать, – внимательно всмотрелся в прикреплённый к дверце шкафа календарик и пошевелил губами, что‑то подсчитывая. – Уже двадцать второе, конец месяца, а мне только–только комплект принесли. У Заева, – кивнул назад, – и сейчас деталей не хватает.

— Зато я после пяти в «Посольский» пойду, – радостно заверил Паша, – а ты здесь вечерить будешь.

Первыми, кого я увидел на четвёртом этаже, были, конечно, двойняшки, сосредоточенно тарабанившие в дверь инструментальной кладовой.

— Передохните пока. Куда вас родина направила?

— На второй участок.

— Значит, соседи – я на первом.

— Теперь ты стучи, – предложили мне.

— Только и осталось. Китайский философ Конфуций предупреждал: «Трудно искать в тёмной комнате чёрную кошку, особенно если её там нет», – поднял вверх указательный палец, как давеча начальник с католической лысинкой.

— Это кто кошка? – ошарашил нас визгливый голос.

Поросячьи глазки с белыми короткими ресницами наливались неукротимой злобой.

Почуствовав запах пороха, двойняшки довольно заулыбались, молчаливо предлагая выкручиваться мне.

— Так кто тут кошка? – маячила передо мной тощая женщина в белом халате, висевшем на ней, как на плечиках вешалки.

Начали собираться любопытные – какое–никакое, а развлечение.

— Вы что к незнакомым мужчинам пристаёте? – миролюбиво поинтересовался у пожилой ведьмы.

— Я пристаю?! – она даже засипела от бешенства. Вся её худоба до краёв наполнилась желчью.

— Это Митрофаниха! – раскрыл глаза двойняшкам, не обращая внимания на тётку.

— Значит, сегодня нам инструмента не видать, – загрустили они.

Видимо, их тоже просветили на эту тему.

— Наберут хулиганов, на улице проходу нет, и сюда пробрались, – визжала та.

Судорога злости свела её губы, и рот стал похож на куриную задницу.

Поглядев на сияющих слушателей, предложил Лёлику с Болеком пройтись с чепчиком – за зрелище надо платить. Дураков не оказалось. Коридор быстро очистился от зрителей. «Знал бы Конфуций, к чему приведёт его умозаключение, – утешился я, – он бы что‑нибудь про птицу придумал. Лишь бы не про ворону, конечно».

После обеда Паша, взяв на себя роль гида, провёл меня по цеху. Сразу я, конечно, не запомнил, кто чем занимается. Наш участок был просто нашпигован пультами, приборами, осциллографами. И всё это, будто голодный зверь, гудело, урчало. Дёргались, как в эпилептическом припадке, стрелки приборов. Словно убегая от опасности, чертила зигзаги световая точка на экране осциллографа. Да–а-а! В сравнении со мной, баран, глазевший на новые ворота, был умнейшим парнем.

На регулировщика приборов – какую же фамилию Пашка называл: то ли Бочкарёв, то ли Башкарёв – я смотрел как на ук–ротителя в цирке, следившего за прирученными, но в любую минуту готовыми выйти из повиновения дикими зверями. Недалеко от Пашки, распространяя запах табака, сидел дед предпенсионного возраста, часто глядевший на большие круглые часы, висевшие на стене, с таким нетерпеливым выражением выцветших глаз, словно до пенсии оставались считанные минуты. Его скулы, обтянутые бледной куриной кожей, казалось, сводила дрожь нетерпения. Из хрящеватого носа выбивались густые заросли, которые запросто можно было спутать с усами. Такие же бакенбарды росли из развесистых ушей. Жидкие, до плеч, волосы свисали из‑под чепчика. Куртка пониже воротника была усыпана перхотью. Кого только нет на белом свете…