Ринго Старр - Алан Клейсон

Гордость за свой город связывает ливерпульцев гораздо сильнее, чем, например, жителей Эксетера или Норвича. Будучи центром торговли при королеве Виктории, грязный портовый Ливерпуль был в равной степени и культурным центром Англии: Август Джон преподавал в художественной школе, а Диккенс читал свои лекции в расположенном неподалеку здании института с впечатляющим фасадом, выполненном в греческом стиле.

Как бы то ни было, к середине двадцатого столетия в словосочетании «артист Мерсисайда» крылось явное противоречие; исключение составляли, пожалуй, буффон из мюзик–холла «Крошка с большим сердцем» Артур Эски и местная звезда гавайской гитары Джордж Формби.

Когда–то Ливерпуль был лидером трансатлантической и колониальной торговли, но после открытия Манчестерского судоходного канала город потерял свое первенство в экономике. С тех пор Ливерпуль испытывал постоянную нехватку дешевой рабочей силы для работы в доках, конторах и комбинатах, которые перерабатывали привозное сырье; мало что осталось от былого величия этого некогда могущественного морского порта — разве что несколько памятников, таких, как статуя Эдуарда II, устремившего свой взгляд на туманные холмы Северного Уэльса. От Уэльса город отделяла река Мерси, которая соответствовала переводу слова «Ливерпуль» с древнеанглийского: «место у пруда с грязной водой», — поскольку река была переполнена промышленными отходами и нечистотами. То, что растворялось в реке и не оседало на дно, большими коричневыми кусками плавая на ее поверхности, местные жители называли «наша мерсийская форель». Эта «форель» частенько попадалась на глаза во время путешествия на пароме в Нью–Брайтон; мало кому из искателей приключений приходило в голову окунуться в мутную темно–бурую воду.

Как и любой британский мегаполис, послевоенный Ливерпуль переполняли очереди, ведь государство позаботилось о своих гражданах и компенсировало ущерб, нанесенный им войной, обеспечив их товарами первой необходимости и талонами на питание; эта традиция стойко продержалась до середины пятидесятых годов. Продовольственные таблички предназначались для семей вроде Старки, которые (до массированного «наступления» птицефабрик) считали мясо почти непозволительной роскошью. Чтобы купить дефицитные продукты, приходилось несколько недель экономить на талонах. Шоколадный батончик «Марс», например, был таким дорогим лакомством, что приходилось делить его на пятерых детей, у которых от нетерпения горели глаза.

Гораздо меньшей привлекательностью в глазах детей обладали бутылочки — в треть пинты — с теплым молоком, которые раздавали по утрам в школе от имени фонда Wellfare State, развернувшего широкую рекламную кампанию. Главным ее «зачинщиком» был Норман Уиздом, маленький человек в большой кепке, напоминавший персонажа из одной английской комедии: он призывал людей пить побольше этого напитка — ввиду содержания в нем большого количества кальция и витаминов.

Один из самых ненавистных детских десертов сороковых годов — молочный пудинг был неотъемлемой частью еженедельного меню каждого школьника.

Кроме моды на линолеум с геометрическим орнаментом, эта мрачная эра охарактеризовалась появлением в Ливерпуле нового типа мужчин из среднего класса из Вултона, которые после рабочего дня, проведенного над гроссбухом, снимали свои рабочие костюмы, шли ужинать, а после, вырядившись в мягкий домашний халат и мешковатые штаны, мирно посапывали в креслах над кроссвордом. Из–за занавесок сердито выглядывали их подрастающие отпрыски и думали с презрением: «И это все?» В те годы ни родители, ни даже консультанты по вопросам трудоустройства не могли и предположить, что можно найти себе что–нибудь получше этой нудной, но зато стабильной работы с ежемесячной заработной платой и премиальными. Гораздо больше повезло сынку какого–нибудь моряка из Токстета, который ничего не имел против того, чтобы его обожаемое чадо сходило в воскресенье в кино, и уж тем более не лишил бы сына наследства, появись тот пред его очами в американском галстуке–шнурке.

Ливерпульские увеселительные заведения наводнили американские солдаты; они одевались так, как до основания военной базы в Бертонвуде осмеливались с риском для жизни одеваться только негры, гомосексуалисты и лондонские аферисты: плечики на двубортных костюмах с хлястиками, острые, «копьевидные» воротнички, черно–белые туфли и те самые пресловутые галстуки с нарисованными на них краснокожими или игроками любимых бейсбольных команд. Для рядового ливерпульца Соединенные Штаты были воплощением преуспевания — начиная от кока–колы («Мы приветствуем солдат, вернувшихся с войны» — гласил один из рекламных слоганов компании) и заканчивая группой «Ink Pots», чье искрометное выступление потрясло Liverpool Empire, когда она выступала в этом зале в апреле 1947 года. Присцилла Уайт, дочь портового рабочего, которая дружила с семьей Старки, была типичной ливерпульской девушкой, которая «жила в мире, где за образец всего хорошего, что есть в жизни, был взят фильм с участием певицы Дорис Дэй».

Настоящей отдушиной стали для Ричи фильмы о Диком Западе, которые он самозабвенно смотрел три раза в неделю в местном кинотеатре. Он был абсолютно уверен в том, что никто не то что в Дингле, но и во всей Англии не говорит так, как герои этих вестернов, как и в том, что ни одна из барменш из Empress не останется хладнокровной после того, как в фойе влетит hombre с пистолетами на ремне.

Как–то раз божество посетило Ливерпуль: «Поющий ковбой» Рой Роджерс на своем Trigger проехался по Лайм–стрит до Empire от самого Adelphi Hotel. Но, к сожалению, любимым героем Ричи был Джин Отри из фильма «Ковбой, поющий йодлем»1, который был «…моим первым музыкальным впечатлением детства. Помню, у меня мурашки бежали по коже, когда он пел «South of the Border». Сзади него стояли три мексиканских парня и вопили «Ай–яй–яй–яй!», а сам он держал в руках гитару…».

Музыка кантри пользовалась в Мерсисайде необычайной популярностью — более чем где–либо в Великобритании, возможно, из–за большого количества моряков, приезжавших из–за океана. Кроме моды на стрижку ежиком и енотовых шапок а–ля Дэви Крокетт они привезли с собой записи Реда Фо–ли, Эрнеста Таббса и «Cowboy Copases of North America», а также более известных Слима Уитмана, «Тепnesee Ernie Fords» и «Tax Ritters». Ливерпуль держал руку на пульсе новых веяний, и допотопные проигрыватели Dansette то и дело исторгали из себя кантри–номера вроде «I'm Movin' On» Хэнка Шоу или «The Wild Side of Life» Хэнка Томпсона и его «Brazo Valley Boys» и «Down On the Corner of Love» Бака Оуэнса 1952 года. В то же самое время вся страна еще была охвачена сумасшествием под названием Дэви Крокетт, запоем слушала «The Yellow Rose of Texas» и «Ghost riders In the Sky», смотрела фильм с Дорис Дэй в главной роли, не сходивший с экрана Deadwood, и отплясывала под Фрэнки Лэйна и Воэна Монро.