Кланы в постсоветской Центральной Азии - Владимир Георгиевич Егоров

Правила, о которых пишет Э. Гидденс, не «касаются специфических случаев или примеров поведения», но выступают в качестве «свойств», организующих социальные сообщества. Кроме того, таковые агрегируются с ресурсами, позволяющими воспроизводить специфические социальные практики, а следовательно, являются формами «доминирования и власти»[32].

Положение относительно правил, базирующихся на ресурсах и иерархизирующих социальные страты на основе доминирования, очень точно передают существо актуальной клановой организации. Этот методологический посыл позволяет релевантно оценить современные изменения традиционного качества центральноазиатских кланов.

Единственным ресурсом и генератором «правил» патриархальных клановых объединений являлось кровное родство и организующего центра – патера. Ресурс родства не имел количественных и качественных параметров, а являлся статичным и воспроизводил масштабы родственного коллектива. Известно, что и функционально патриархальные родовые сообщества восполняли ресурсы моногамной семьи недостаточно, в условиях низкого уровня развития производительных сил и характера хозяйства, для поддержания жизнеспособности.

В социальной организации намадов большие родственные коллективы предоставляли возможность сбережения и постоянный режим смены пастбищных угодий, а в земледельческих культурах коллективный труд родственников позволял осуществлять значительные ирригационные «проекты», без которых в засушливых районах не могло обойтись сельскохозяйственное производство.

Организация внутренней сплоченности кланов формировалась на протяжении длительного исторического периода.

«Для кочевников было привычным “держаться за вождя как за защитника интересов своего племени, хотя и деспота”. Вплоть до конца 1920-х гг. власти отмечали, что лидер рода “даже при наличии органов официальной советской власти… является до некоторой степени реальной силой, с которой приходится считаться”. Высокий авторитет родовых старейшин проявлялся в том, что если бай своего батрака называл “родственником” или “братом”, то сельский батрачный комитет не требовал заключения между ними договора, который по идее должен был гарантировать и защищать трудовые права батрака. В кочевых районах беднота часто выступала заодно со своими баями и даже иногда в защиту их»[33].

Родовая знать (клановые лидеры) сохраняла свое влияние даже в начальный период становления советской власти. В своей монографии Ф. Л. Синицын приводит свидетельство казахского журналиста Г. С. Токшанова, писавшего в книге «О казахстанском ауле» (1928), что «аксакальский суд работает лучше наших, бан-аткамне-ры… реагируют на все явления (начиная с мелочей и кончая крупными), происходящие в ауле, гораздо быстрее и более умело, чем наши низовые партийно-советские организации»[34].

Неся генетическую память, поддерживаемую веками, современные кланы, хотя и сохраняют некую формальную схожесть с патриархальными сообществами, все же кардинально меняют свою природу.

Системообразующим «стержнем» современных центральноазиатских клановых сообществ становится властный ресурс, который позволяет эффективно контролировать потоки ренты. В нашем понимании рента – это материальный или властный актив, конвертируемый в доход, превышающий размеры, полученные путем легальных практик.

Имея в виду такую «метаморфозу» клановой трансформации, следует заметить, что в «актуальном прочтении» клановые сообщества постсоветской Центральной Азии имеют значительно больше общего, нежели отличий, с кланами российскими или украинскими.

Упрощенное представление постсоветских азиатских кланов как исключительно в группах интересов или элитных группах, в том числе основанных на патрон-клиентских отношениях или исключительно патриархальных, «способствующих выживанию, ориентированных на родство образований из более ранних кочевых времен»[35], препятствует адекватной оценке этого социального явления постсоветской Центральной Азии, его места и роли в актуальном политическом процессе. Исследователь из Института международной и европейской политики Католического университета Левена Жанна Хегай под центральноазиатскими кланами понимает объединение «нескольких семей, связанных друг с другом на основе родства». В свою очередь, племя «включает в себя несколько кланов, связанных друг с другом через общих предков». Такая аппроксимация клановой организации не мешает ей признать, что кланы «даже если иногда превращаются в регионально объединенные альянсы, могут существенно влиять на политические, социальные, экономические и правовые процессы в пяти странах»[36].

Более корректно, но все же с существенно усеченным контентом трактуются кланы как «региональные элитные образования, которые… сбалансированы против многочисленных других групп интересов страны – в частности, финансово-промышленных групп/ финансово-промышленных групп или FPGS, которые имеют очень мало общего с кланами и являются чрезвычайно мощными»[37].

Кланы как «региональные соты» характеризует С. Ф. Старр[38]. Однако и последнее приведенное высказывание, заключающее расширенное понимание кланов, не отражает всей полноты сложности этого феномена. Сводить кланы исключительно к «региональным элитным образованиям», значит, недооценивать их традиционные основания, являющиеся обязательным инструментом достижения клановой верхушкой своих партикулярных предпочтений и, напротив, интерактивного влияния патриархальных институтов, определяющих поведенческие стратегии элиты, интегрированной в клановую иерархию. Кроме того, следует иметь в виду, что региональные элиты (или элитные образования), как показывает практика, далеко не ограничиваются защитой территориальных интересов, как это было в кочевой цивилизации[39], а постоянно стремятся расширить круг контролируемых потоков ренты и выходят в своих притязаниях далеко за пределы своего «родового» региона. В противном случае любое проникновение представителей «неродовой» бизнес-элиты, например, в регионы, богатые полезными ископаемыми, неизбежно бы приводило к социальным конфликтам.

Вообще, капитал, и особенно крупный, проблематично идентифицировать с региональной принадлежностью. Связать же кланы только со слоем среднего и малого бизнеса, значит допустить существенное искажение реальности. Аргумент в пользу региональной принадлежности кланов, основанный на «ротации», и включение в элитные группы общенационального уровня представителей с различной родоплеменной принадлежностью свидетельствует лишь о значительной модернизации кланов и попытке современной вестернизированной верхушки использовать традиционный социальный потенциал в конкуренции за власть и контроль за ресурсами. Например, Шавкату Мирзиёеву пришлось предпринять большие усилия, в том числе в поиске опоры на авторитет представителей ислама и глав родоплеменных объединений.

Или, например, вполне региональный лидер клана Младшего жуза Аслан Мамин, став руководителем Администрации Президента Казахстана, во-первых, продолжал оставаться его главным «иерархом», а во-вторых, обрел новые возможности в продвижении клановых интересов за пределы региона. Его ставленник, новый Аким Атырауской области Б. Рыскалиев, был вынужден как «истинный хозяин области заботиться о своей популярности, отстегивая часть коррумпированных денег на нужды своих родственников (выделено нами. – Авт.) – жителей Атырау и окрестностей». После возникновения очага общественных протестов в Жанаозене 16 декабря 2021 г. «Мусиным была поставлена задача Рыскалиеву организовать с помощью криминальных групп массовые беспорядки, поджоги и акты мародерства якобы со стороны жанаозенцев» для применения силы[40].

Описанные отношения центральной власти, патрона и клана, одной из знаковых персон, его верхушки и рядовых представителей, явно не вписываются в определение «региональное элитное сообщество».

Наличие реального существующей связи между патронами клана высшего уровня и местным сообществом стало основанием для отставки Мамина с поста председателя правительства РК после массовых беспорядков в Жанаозене в январе 2022 г.[41]

Определение кланов как элитных образований вообще редуцирует стратегию их участников либо до