Это было - Леонид Ленч

Труд репортера, однако, тоже не пришелся мне по душе. Я был от природы застенчив, а эта черта человеческого характера противопоказана профессии репортера так же, как, скажем, замедленность реакций- летчику. К тому же я был честолюбив.

"Мечтал о славе поэта, ну, если не всемирной, то в масштабе хотя бы родного отечества, — размышлял я самокритически, — а сам сочиняю десятистрочные заметки без подписи".

Это меня не устраивало и даже угнетало. Да и чувство юмора искало творческого выхода.

"Фельетон - вот куда мне надо идти. Фельетон - это мое место в газете!"

Случай выдвинуться скоро представился. Меня вызвал к себе секретарь редакции Луценко, сам пописывавший фельетончики, и сказал, кивнув на сидевшего у него в кабинете бородатого слезливого старца с холщовой заплатанной сумой через плечо:

- Гражданин жалуется на собес, мне некогда, поговорите с ним и напишите заметку строк на сорок - пятьдесят, не больше.

- С подписью?

- Можно с подписью.

Я поговорил со старцем и... размахнулся на фельетон в сто двадцать строк.

Я уже не помню, чем обидел собес старика с холщовой сумой, но твердо помню, что обиды эти я художественно здорово приукрасил (приукрасил, но не приврал!), не пожалев сарказма в адрес собесовского начальства.

Луценко мой фельетон понравился, и он отправил его в набор почти без сокращений. Подписан он был - Леонид Ленч. Придумал эту подпись, как мне помнится, тот же Боря Рискин, он же Б. Кин, "однофамилец" великого английского актера. На худсовете репортеров "Красного знамени" подпись приняли и утвердили. Так я и стал Ленчем.

Фельетон мой произвел впечатление в "редакционных кругах", а главное, в собесе. Старик с заплатанной сумой получил помощь и пришел в редакцию благодарить меня. Он долго тискал меня в своих объятиях и, благоухая, как писал Стивенсон, "отнюдь не амброй", елозил по моему лицу бородой, мокрой от слез благодарности. За первым фельетоном последовал второй, третий, и не успел я оглянуться, как стал популярным на Кубани фельетонистом.

Наверное, я писал свои фельетоны неплохо, во всяком случае, я тщательно работал над их языком, искал образное решение для темы фельетона, придумывал броские названия, не скупился на лирические эмоциональные отступления и острил напропалую со всей своей студенческой пылкостью.

Однако секрет популярности моих (да и не только моих) фельетонов среди читателей заключался, думается, не только и не столько в литературных качествах моих писаний, а в их общей направленности. Ведь советский образ жизни только утверждался тогда, происходил, собственно говоря, процесс становления советского строя. На Кубань этот процесс пришел вообще с опозданием на три года, вычеркнутые из жизни гражданской войной. В практической работе советских органов, в особенности низовых, бывали ошибки, допускались иногда несправедливости, давали себя знать бюрократизм (в то время он даже не прибегал к тонким приемам мимикрии, а был голенький, первозданный), волокита и в особенности тот вельможный и грубый порок, который Ленин назвал метким словечком "комчванство". Обиженные люди, естественно, видели в газете своего защитника, ревнителя чистоты принципов и идеалов нового общества. А кто в основном выполнял эту защитную функцию газеты? Фельетонист!

Я получал великое множество писем от читателей. Подавляющее большинство моих фельетонов в "Красном знамени" было написано или по письмам, или в результате личного общения с людьми, у которых была та или иная нужда в печатном слове. Надо было определить, имеет ли эта нужда общественное значение, годится ли самый факт для фельетона, для сатирического заострения или лучше переправить жалобу в отдел писем. Тут, конечно, дело не обходилось у меня без ошибок, случались перехлесты. Не раз задетые моими фельетонами влиятельные товарищи пытались свести счеты со мной, но редактор "Красного знамени" М. И. Базарник с неизменным тактом, ссылаясь на мою молодость, отстаивал и спасал меня.

Писал я, само собой разумеется, и фельетоны другого типа, иной тональности. Однажды мне передали послание эмигранта-белогвардейца к своим одностаничникам. В этом письме изгой укорял казаков-земляков за покорность Советам, стращал их: "Ужо вернемся, покажем кое-кому!"

Станичники обсудили послание на общем собрании и отправили земляку за границу свой ответ, написанный хлестко и едко, по всем канонам казачьего фронтового юмора. Материал был первоклассный. Я написал фельетон, обыграв в его вступительной части картину Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану".

Не прошло и трех дней после его опубликования в газете, как я получил анонимное письмо, в котором некто, пожелавший остаться неизвестным, очень вежливо сообщил мне, что гонорар за этот фельетон- виселицу - я получу в свое время.

Помню свой стихотворный фельетон - 8 строк, — наделавший в Краснодаре много шуму. В городе гастролировал знаменитый в те времена певец-бас. За большие деньги он спел обедню в краснодарском соборе. Я откликнулся на эту его "гастроль" такими стихами:

Вот клирос, свечи, воздух спертыйИ умиленных сотни глаз,Рычит, как лев, на глас четвертыйПрославленный столичный бас.И регент, робко пряча профиль,Не поднимает камертон.Ведь на обедне - Мефистофель...Ох, виноват, — отец Платон.

Администратор певца пришел в редакцию обижаться, требовал опровержений и извинений, говорил, что я "срываю гастроли, запланированные центром", потому что певец очень недоволен и решил уехать из города, где позволяют себе такие насмешки над его персоной. Редактора Базарника, человека твердого, но очень деликатного в обращении с людьми, в редакции он не застал, принимала его Нина Торская, заместитель редактора, старая большевичка, ходившая в кожаной вытертой куртке и мужской кепке, прямая и резкая на язык женотдельщица. Мы, молодые журналисты, ее побаивались.

Администратор певца вошел в кабинет Торской уверенной походкой жуира и баловня судьбы, а через пять минут выскочил оттуда, как ошпаренный кот. Мне даже показалось, что он жалобно мяукнул, убегая из редакции.

Я писал в "Красном знамени" не только фельетоны, а и очерки, и корреспонденции, и судебные отчеты. Приходилось много ездить по станицам, особенно в страдную пору хлебозаготовок. В станицах шла тогда ожесточенная классовая борьба - ее хорошо описал В. Ставский в своих очерковых книгах. На станичных собраниях выступали ораторы-подкулачники (кулаки обычно молчали, они были режиссерами и дирижерами), задавали "товарищу докладчику из города" хитрые вопросы, вроде такого, модного в то время: "Почему у городских рабочих есть свои союзы, а у хлеборобов их нет?" Я помню приезды в Краснодар А. В. Луначарского, А. И. Микояна, Маяковского. Помню выступление в Краснодарском драматическом театре председателя Северо-Кавказского краевого исполнительного комитета Петра Алексеевича Богданова, в прошлом крупного инженера, осанистого человека, носившего небольшую рыжеватую бородку. Старик казак, по росту и обличью бывший конвоец, стоявший в толпе у подъезда театра, сказал, делясь с другими казаками своими впечатлениями от выступления Богданова: