Темная сторона российской провинции - Мария Артемьева

Утром, прежде чем отправиться снова на раскоп, наведались в деревенский магазин — купить у тети Ани сыра, хлеба, бутылку воды и какую-то консервину помясистее, чтоб перекусить на месте без отрыва от производства.

По дороге увязался за ними лобастый кургузый пес Кузя — вертелся под ногами, выпрашивая хлеб. Серега скормил ему почти половину буханки, пока Иван не заметил и не отобрал. Кинул остатки хлеба в свой рюкзак и пошагал в гору по каменистой дороге, ни слова не говоря.

— Аллес, Кузьма! Иди у других проси.

Сергей рассмеялся и махнул псу рукой:

— Кыш, Кузька. Домой пошел!

Кузя, склонив голову набок, разглядывал Серегу. Потом развернулся и затрусил в обратную сторону к деревне, будто и впрямь понял сказанное.

— Вот же умная скотина, — развеселился Серега. — А зубищи-то — как у акулы.

Иван не откликнулся. Он шел вперед, мрачный и безразличный ко всему.

«Не выспался бро», — решил Серега. И вдруг заметил впереди знакомую фигуру.

— О, смотри-ка — никак Тимофеич чапает? Интересно, куда это он намылился?

В два счета догнав старика, Серега заговорил с ним как с приятелем:

— Куда это ты собрался, Тимофеич?

— Да паяльник у кума хочу забрать. Неделю прошу — все забывает принести, старый маразматик, — бодро отозвался Тимофеич, которому и самому было не меньше семидесяти. — А вы куда?

— Да все туда же! — скаля зубы, ответил Сергей. — На поиски сокровищ.

— А, сокровищ! — Старик усмехнулся. — Ну, может, до нефти там докопаетесь. Тогда я к вам в долю первый на очереди.

— Если отыщем — непременно! — засмеялся Серега, подкинув на плече рюкзак с инструментами.

— Слышьте, ребя, а я чего забыл сказать-то вам? — Тимофеич вдруг резко остановился. — Вы там в подпол федоровский-то не лазьте! Его лучше не трогать бы.

— Какой еще подпол? — насторожился Серега. И сделал знак Ивану, чтоб не вмешивался в разговор.

— Там, с левой стороны от тополей, чуток вниз, ну где сруб от сарая остался, — дом Федоровых. Его еще до войны развалили. Забыл я вам сказать… Над этим местом еще такая полянка зеленая. Федоровы когда-то лавку в селе держали. Богатые люди. Так что дом у них был на каменном фундаменте, с большим кирпичным подвалом. Не нашли вы его?

Сергей помотал головой:

— He-а. А что с этим подвалом не так?

— Да подвал-то крепкий, целехонек, я думаю, и теперь, — сказал дед, снова двигаясь в путь. — Когда советская власть пришла, колхозное начальство планировало на том фундаменте клуб построить, но деревенские наши отказались наотрез.

— Почему? — Серега поправил на спине рюкзак, подтянул ремешок на поясе и присоединился к деду, ступая рядом с ним.

Иван шел в некотором отдалении, погруженный в свои мысли, и хмурился.

— Перед Первой мировой, — обстоятельно рассказывал старик, — Федоров-старший вдовцом сделался с двумя детьми на руках. Жена его, Елизавета, долго чем-то болела, потом умерла. И вот пошли на мужика напасти одна за другой. Сперва амбар с сеном сгорел. Потом лавку залетные какие-то ограбили. Потом сын его в реке утонул. А вот дочь, Капитолина, перед самой войной вышла замуж за земского учителя. Учитель идейный попался — сам на фронт попросился. А его там убили через полгода. Капитолина как раз брюхатая ходила. Очень сильно она по мужу убивалась. Но сыночка родила здоровенького, хорошего. А тут революция, власть переменилась, и такая пошла чехарда — все кувырком. Лавку у Федорова отняли, сараи, склад, конюшню с лошадьми и подводой — все забрали, подчистую. Самого-то чудом в живых оставили.

Церковь в селе деревянная была — ее сожгли. Капитолина своего ребеночка не покрестила, не успела.

А потом и вовсе горе случилось: заспала она его, случайно во сне задавила дитенка. И вот что сильнее всего ее подкосило-то: что сын некрещеным погиб. У нас ведь как говорят: заспанных некрещеных сосунков нечистая сила себе забирает. Таких и не отпевают, и на православном кладбище не хоронят, за оградкой только.

Никак не могла Капитолина с этой обидой смириться: так рыдала, так плакала над сыном, что пришлось ребенка в заколоченном гробике к могиле нести. Опасалась родня, что мать ребенка не даст похоронить. Гроб из ее рук силком выдирали. Не простила этого Капитолина людям.

Перестала из дома выходить. Сидела все взаперти. Но не в горнице, а в подвале. От родного отца закроется и сидит там внизу, не ест, не пьет.

Отец ее жалел, горемыку, не теребил расспросами. Ждал, что баба опомнится. А потом захотел дознаться — зачем дочка в подвале сидит? Улучил момент, когда Капитолина из подвала все-таки вылезла, да и заглянул туда.

И ахнул.

Оказалось, обманула всех его дочура. Сыночка своего не похоронила, вытащила тельце из гроба, пустой ящик отправила в могилу. А мертвого сына в сундуке спрятала и поставила в подвале.

Вот и видит дед Федоров — лежит внучок его в сундуке, на подушечке, в кружевных пеленках. Вокруг свечи, ладанки, распятия понатыканы — ни дать ни взять алтарь или святые мощи.

Ужаснулся старик такому кощунству — и давай Капитолину стыдить, уговаривать, чтоб похоронила она сына по-человечески. Но как безумную уговоришь? Разозлилась на отца и вконец ополоумела.

Понял старик, что уговоры на дочку не действуют, — спустился сам в подвал и схватил тот сундук, чтоб наверх его вынести. А Капитолина — за серп — да по горлу его. Как сноп, родного отца срезала, кровью его умылась. Потом выволокла тело наружу. Откуда только силы взялись! Дом подожгла, а сама заперлась от людей со своим мертвым сыночком в подвале.

Наши деревенские пожар потушили, но в подвал никто не сунулся. Все равно после такого огня никто там выжить не мог.

Сруб после разобрали на дрова, федоровское имущество, какое еще целым оставалось, колхозники прихватизировали. Подвал от греха землей засыпали.

А спустя время поползли слухи — якобы младенец в том подвале каждую ночь плачет, по матушке, по отцу убивается. Прозвали его у нас Домовенком. И говорили — дескать, трогать Домовенка нельзя. Кто тронет — тому все несчастья и проклятия федоровские перейдут.

Так что из наших никто не лазил туда, и никто на том месте не строился. Хоть подвал там крепкий, каменный. Суеверия все это, конечно. Только никому не хотелось на себе проверять. Доказывать чего-то… Мало ли! А вдруг правда? Ну вот. Так что и вы лучше туда не суйтесь. От греха, как говорится.

На развилке старик оставил ребят: они пошли прямо, а Павел Тимофеич — в Белоглазово, к своему забывчивому куму.

Весь день Иван сосредоточенно размышлял о чем-то, не обращая внимания на Серегины шуточки и подколки, а вечером, когда вернулись домой, за ужином сказал:

— Надо отнести сундук обратно.

— С какой стати? — изумился Серега. — Ты что, из-за этих россказней Тимофеичевых, что ли? Смешной парень. Я уж и думать о них забыл!

— А что смешного-то?

— Вань, только горячку не пори, ладно? Я этот сундук уже Широкову сосватал. Утром звонил ему — он сказал, что за тридцатник тонн в любом случае его возьмет. А если в хорошем состоянии — обещал пятерку накинуть. Такие сундучки с оковкой и резьбой редко попадаются. Широков врать не станет. Так что, считай, одним мертвяковским сундуком мы свой отпуск уже оплатили.

— Нет, — сказал Иван. — Его надо вернуть. Извиниться надо.

— Ты что, из-за каких-то бабьих сказочек готов от тридцатки тонн отказаться? — удивился Серега. — Шутишь?

Он подошел ближе и заглянул Ивану в глаза. И сделалось ему слегка не по себе, когда увидел он темные, расширенные зрачки — словно чернильные лужи расплылись в глазах приятеля. И лицо у Ивана стало какое-то странное — застывшее, неживое, пожелтелое.

— Ванька, ты это брось. Брось, слышишь? — неуверенно протянул Серега.

Иван встал из-за стола, громыхнув стулом.

— Я спать пошел, — объявил он.

— Иди. Утром поговорим, — сказал Сергей.

Иван, не оглядываясь, ушел в избу. Сергей остался в растерянности: до сих пор в их небольшой компании он был лидером, принимающим решения, а Иван играл роль ведомого, покладистого, никогда ни в чем не возражающего. И вдруг такое.

Это даже не бунт на корабле — это просто полный слом системы. Ведь он даже спорить не пожелал: заявил свою позицию и никакие доводы во внимание не принял. Сергей бесился, чувствуя, как вслед за вполне понятным человеческим раздражением разгорается в нем типичная альфа-самцовая злость против Ивана — звериная, тупая, ничем не обусловленная. Тот, кто был всегда послушен, не должен поднимать голос. Никогда! С точки зрения вожака стаи…

На этой мысли Серегины мутные рассуждения споткнулись: он рассмеялся, почесал затылок. Поразмыслив, успокоился и решил тоже идти спать. Утро вечера мудренее.

Ночью над деревней прошумел короткий дождь, ветер прогнал облака, раздернул тучи, и вдруг выкатилась в широкое северное небо луна — нестерпимо белая, однобоко-пузатая, как беременная баба.