Всевочка - Борис Лазаревский

— Ну, теперь всё прошло, всё прошло…

Оказалось, что Надя отравилась раствором сулемы, в семь часов утра, но сейчас же испугалась и подняла крик. Успели дать рвотного и съездить за доктором. Меня же хватились только в десятом часу. К вечеру Надя совсем оправилась. Мне было жаль её, но казалось, что если я с ней ещё поживу, то моим нервам придёт конец. Тяжелее всего пришлось отцу. Вечером с ним случилось что-то вроде лёгкого удара, и потом он целую неделю молчал. Надя не выходила из своей комнаты и тоже молчала. И когда раз Домаха на огороде звонким голосом запела на мотив казачка:

   Ой, мамо, хочу исты,   Та боюсь у погриб лизты…

то мне показалось, что она сошла с ума. Потом я пришла к другому заключению, что, пожалуй, Домаха нормальна, а все мы сошли с ума. Всевочка, спасибо ему, не показывался.

В следующую субботу, вечером, я вошла в комнату к маме и, в первый раз в жизни, совершенно откровенно рассказала ей о том, что случилось неделю назад, и рассказала, как невыносимо тяжела для меня любовь Всевочки. Также в первый раз в жизни я попросила у неё денег на поездку в Москву, чтобы пожить у тётки и попытаться поступить на курсы.

Мама поняла меня. Я положила голову ей на колени, а она тихонько гладила меня по волосам. Ничто не отнимало у меня матери и раньше, но я с четырнадцати лет стала дикой и боялась всякого выражения чувства. Хорошо мне было в этот вечер с мамой. Должно быть, душа моя прощалась с родным домом. Каждая вещь в её комнатке запоминалась особенно ясно.

Огромные связки грибов в углу, выцветшие фотографии в круглых деревянных рамочках, оклеенный золотой бумагой артос перед потемневшими иконами, — всё это теперь кажется особенным, единственным в своём роде, а тогда казалось ненужным и неинтересным.

IV

Я уехала через два дня. У тёти не было детей, и она приняла меня так радостно, как я не ожидала. Немного отдохнув, я начала осматривать город и каждый день находила что-нибудь новое, очень интересное. Третьяковская галерея и театры меня очаровали.

По воскресеньям у тёти собиралось довольно большое общество и молодых, и старых людей. Бывали тут и журналисты, и настоящие писатели, и художники, и военные. Я прислушивалась к разговорам и наблюдала отдельных личностей, и мне приходило в голову, что если вдуматься во внутреннюю жизнь местной интеллигенции, то сейчас же станет понятным, почему сюда — в Москву так рвались чеховские три сестры.

Одно было горе — мне не удалось поступить на курсы; но я решила дождаться следующего учебного года, а пока нашла себе урок в двадцать пять рублей. Этими деньгами я платила тёте за обед, и на совести было весело.

У тёти же я познакомилась со своим мужем Колей. Он был офицер, и это сразу не расположило меня к нему. Шпоры напоминали Всевочку. Тем не менее мы с Колей разговаривали и с каждой новой встречей всё дольше. На меня произвело сильное впечатление его замечательно простое и замечательно ясное доказательство того, что ум и глупость, симпатичность и несимпатичность человека, в подавляющем большинстве случаев, не зависят от его профессии. Я согласилась с этим, но с этого момента начала считать всех артиллеристов умными, потому что Коля был артиллерист.

Затем он убедил меня, что на тот и на другой путь ставят людей, не сами они себя, а воспитание и вся их прошлая жизнь. И хвалить человека за то, что он — присяжный поверенный, а не чиновник, так же нелепо, как и бранить кого-нибудь за то, что он — брюнет, а не блондин. Что каждый находится в колоссальной зависимости от наследственности и денег… И только исключительные индивидуальности могут с этим не считаться, а большинство при неблагоприятности этих условий погибает как мухи без света и тепла…

Я рассказала ему о Наде и Всевочке, — о том, что они мне несимпатичны. И снова Коля доказал мне как дважды два четыре, что Надя со всем её характером есть результат тех условий, которые окружали её с момента зачатия и до настоящего дня.

Прав был Коля или не прав, но слушать его слова мне было очень приятно как хорошую музыку.

После Рождества мы решили повенчаться. Так и сделали.

С тех пор, как я вышла замуж, у меня было тяжело на душе только три раза. В конце января я получила телеграмму о смерти отца. Благодаря гололедице и заносам, она попала ко мне в руки, когда я уже не могла поспеть на похороны. Весной мама написала мне, что наша усадьба и земля проданы с аукциона, и в остатке на долю её и Нади получилось только три тысячи рублей. После Пасхи Надя с мамой тоже переехали в Москву и наняли себе крохотную квартирку на Щипке. В сентябре умерла и мама, и Надя стала жить у нас.

О Всевочке мы с ней никогда не говорили, точно молчаливо условились об этом.

Слава Богу, он перестал мне писать совсем, а только снился. Когда я говорила об этом мужу, он мотал головой и добродушно улыбался.

Я была глубоко убеждена, что не увижу Всевочку уже никогда. И вот теперь, через три года, где-то на краю света, в Никольске, Всевочка опять сидел возле меня. Ужасно это было странно…

V

— А вы давно здесь? — спросил наконец Всевочка.

— Порядочно.

— Боитесь за мужа?

— Вы были в огне, видели всё сами и можете представить себе лучше, есть ли основание бояться.

— Да…

Много прошло времени с тех пор, как мы с ним говорили, но и теперь в наших голосах зазвучала лёгкая пикировка. Надя, охватив колени, сидела не двигаясь. Казалось, будто она увидела выходца с того света и всё ещё не верила своим глазам. Я оправилась скорее и, взяв равнодушный тон, спросила:

— Как вы думаете, скоро окончится война?

— Никто и ничего не может предсказать. Я думаю, что нескоро.

К нашему прошлому мы словно боялись притрагиваться. Всевочка только сказал, что перевёлся в другой полк, чтобы попасть в действующую армию; но и теперь, когда он уже выбыл из строя, ему не хочется возвращаться в Россию. Он посидел ещё с полчаса и стал раскланиваться.

— Заходите, пожалуйста!.. — сказала я.

Мягко звякнули шпоры, и знакомая фигура стушевалась в темноте. Когда мы с Надей вошли в комнату, молчать было уже трудно.

— Ведь это судьба… — с глубоким волнением в голосе произнесла Надя.

— Какая там судьба!.. А если и судьба, то не одного Холодова, а всех военных.

Я поскорее легла спать. Сердце немного тревожилось. На следующий день от Коли получилось хорошее письмо, и прочитав его, я почувствовала потребность быть ласковой со всеми окружающими. Испуганное выражение с лица Нади не сходило. Когда стемнело, Всевочка опять пришёл. Мы пили чай на выходившем в сад балконе. Было так тихо, что лампа не мигала.

— Что же вы думаете делать, когда вернётесь в Россию? — спросила я.

— Ве-ероятно, хозяйничать в деревне. Папаша постарел сильно. Только ещё неско-оро.

— Почему бы вам не уехать теперь на свой счёт? Ведь рана вам не мешает?

— Не меша-ает. Я и сам не знаю… Может, ещё вернусь в полк.

— Да вас не примут.

— Не-е знаю…

Я набралась храбрости и шутливо спросила:

— Ну, а ухаживать вы больше не собираетесь?

— Не-ет… Я теперь стал такой смирнюша… Анненский темляк получил, — неудобно, знаете… — и он тоже засмеялся.

Пробило двенадцать, а Всевочка не уходил. Я выпила ещё стакан чаю, извинилась и пошла спать. Надя осталась с ним вдвоём. И он стал бывать у нас каждый день как и три года назад, но в любви мне не объяснялся и действительно был, по его выражению «смирнюша».

А война всё тянулась. Каждый новый день приносил известия о новых тысячах людей, стёртых с лица земли. Коле везло: он не был даже ранен, хотя участвовал в двух отчаянных сражениях. Я дрожала, читая его письма. Они были коротки как телеграммы, но краткость эта казалась страшнее иной газетной корреспонденции.

Изболевшийся организм часто перестаёт реагировать на самые сильные наркотики. Так и мне казалось, что решительно ничего не может произойти на свете, вне войны, чтобы могло меня взволновать, заинтриговать или удивить.

И действительно, я не была очень поражена, когда однажды вечером Всевочка пожелал мне спокойной ночи, а потом затоптался на месте и не сразу выговорил:

— Д-да, Мария Фёдоровна, я должен ещё вам сказать ба-альшущую новость… Видите ли, мы с Надеждой Фёдоровной хотим пожениться… и в са-амом непродолжительном времени. во-о второй половине августа.

— Вы это серьёзно?

— Са-авершенно серьёзно… — и он как-то беспомощно посмотрел мне в глаза.

В левом ухе у меня зазвенело. Но волнение быстро улеглось. Я подумала: «Это возмездие. Они будут счастливы здесь, возле меня, и, вероятно, уже до конца жизни, тихой и радостной. А я каждый день буду ждать телеграммы или письма, каждый день могу узнать, что Коля уже не существует. Я никогда уже не взгляну на родную усадьбу, на Домаху, на милого нашего деревенского батюшку; а Надя будет жить в пяти верстах от всего этого и полной хозяйкой… А я, может быть, уже никогда не поцелую Колю»… И мне опять стало до крика страшно.