Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание - Марк Еленин

Вечерами, после купания и до ужина, собирались в гостиной. Ксения музицировала, чтобы доставить удовольствие деду. Мужчины играли в карты. Арина, кормилица, сорокалетняя статная женщина, кажущаяся двадцатипятилетней — щекастая, высокогрудая, с белой шеей и пышной косой, обернутой венцом вокруг головы, — плела кружева на коклюшках. Спать ложились рано. И вставали рано. После завтрака доктору подавали шарабан, запряженный отдохнувшим и хорошо накормленным конем, и он уезжал — тихо исчезал на неделю, — маленький человечек, словно гномик, появившийся из скальной расщелины.

Иногда приезжал отец. Самоуверенный, деловито-гордый, проповедник конституционной монархии. Еще реже наведывались братья Виктор и Андрей. Как-то приехала на целый месяц тетка, сестра матери, с внуком и внучкой. Нет, весной, летом и ранней осенью на «Бельведере» — как Ксения и дед называли свою виллу — жизнь была вполне сносная. Хуже было осенью и невозможно — зимой, когда стылые дожди секли землю, расквашивали и делали непроходимой нижнюю проселочную дорогу. Только доктор Вовси и рисковал раз в неделю по-прежнему пробираться по ней. Время останавливалось. Любое дело валилось у Ксении из рук. Она ходила из комнаты в комнату, маялась, тосковала неизвестно о чем, приставала к деду с фантастическими и невыполнимыми просьбами и. наконец, успокаивалась, затихала, погрузившись в какую-нибудь книгу. Рояль, мебель и библиотеку Белопольские привезли из Петербурга, чтобы хоть родные вещи напоминали им о доме и скрашивали одиночество. Библиотека была фамильная, дедовская, мужская — книги все исторические или по военному делу. Вадим Николаевич, командовавший в свое время бригадой и дивизией, отличившийся при Горном Дубняке и Козулбеке в турецкую кампанию, собирался, пользуясь уединением, написать книгу, поделиться с потомством мыслями о сильных и слабых сторонах русской военной доктрины — для этою как подспорье и взял сюда многие сочинения. Все готовил себя к написанию мемуаров, все собирался — пока не началась мировая война. А кому интересны теперь соображения какого-то отставного генерал-майора по поводу событий, происходивших будто и вовсе на другой планете?

С началом мировой войны крымская жизнь Белопольских совершенно потускнела. К тоске прибавилось постоянное чувство томительной неизвестности и беспокойства: оба внука старого князя были на фронтах, известия от них приходили крайне редко. Виктор отличился в деле под Перемышлем, был произведен в штаб-офицеры, награжден орденом Владимира 3 степени с мечами и бантом. Андрей, отправившийся в действующую армию вольноопределяющимся, был ранен, впрочем не тяжело, поправился, сдал экзамены на первый офицерский чин и, отклонив протекцию отца, вновь уехал на фронт. Дед гордился внуками, но был недоволен сыном. Это недовольство возросло после того, как Вадим Николаевич в сентябре 1916 года выбрался все же в Петербург. У себя дома на Малой Морской он застал «филиал» Государственной думы и за один вечер наслушался таких бунтарских речей, порочащих государя императора и государыню императрицу, что был повержен и словно раздавлен. Неудачи на фронтах, отставка Сухомлинова, продовольственные трудности и брожение в обществе, разговоры о германофильстве Александры Федоровны и ее окружения, все растущая ненависть к Распутину, неспособность царя довести войну до победного конца — все это потрясло старого князя Белопольского. Он возмущался было, спорил, доказывая, что Россия сильна крепостью престола, что критика государя императора, откуда бы она ни исходила, расшатывает престол и губит Россию. Аргументы сына и его единомышленников, факты, которые они приводили, заставили Вадима Николаевича замолчать, оскорбиться за идеи, которым он всегда служил верой и правдой, и в конце концов, почувствовав себя обкраденным и обманутым, обратиться в бегство. «Такое не должно, не может долго продолжаться», — решил он. А пока — прочь из страшного города в спокойное, ставшее привычным крымское захолустье.

Тогда и начала распадаться семья Белопольских. А с разгаром войны они и вовсе стали терять друг друга. Дед с Ксенией жили в Крыму, Николай Вадимович оставался в Петербурге, заседал в Центральном военно-промышленном комитете, ездил с комиссиями на фронт. Внуки воевали где-то.

Еще в 1915 году погиб сын Ариши, Иван, «молочный брат» Ксении. Они были одногодки, росли вместе лет до двенадцати — одно воспитание, одни забавы. Старик Белопольский, всю свою жизнь проведший в казармах, лагерях, среди солдат, чуждый дворянской спеси, всячески поощрял дружбу детей. По-своему он любил мальчугана, крепкого, подвижного, доброго, наделенного острым, схватывающим все на лету жадным умом. Были у Вадима Николаевича мысли и о будущем Ивана. Ждал, выявится у того одна какая-то четкая, определенная способность. Хотел поддержать, помочь в ученье, помочь вырасти человеком. Николай Вадимович с улыбкой и полным безразличием выслушивал подобные планы отца: у него не хватало времени и охоты заниматься воспитанием и собственной дочери. Андрей с некоторым превосходством относился к Ивану: он был чуть старше. Один лишь Виктор не любил мальчика и активно осуждал эксперименты деда. По его твердому убеждению, рано или поздно мужицкое начало должно было проявиться в Иване, а там он, согласно общечеловеческим законам, должен был начать пьянствовать и в пьяном виде ломать станки, жечь помещичьи усадьбы и уничтожать все дворянское отродье. И только для Ксении Иван был родным существом — ее руками и глазами, частью ее самой, хотя, конечно, мыслила она еще совершенно по-детски. Впрочем, Иван сам взялся решать свою судьбу и тем не допустил разлада в семье Белопольских. Так и не обнаружив поразительных способностей и не оправдав надежд Вадима Николаевича, он по достижении шестнадцатилетнего возраста и вопреки желанию матери определил себя в ученики токаря на Обуховском заводе.

С началом войны Ивана забрали в армию и, подучив чуток ружейным приемам, вскоре с маршевой ротой отправили на австрийский фронт.

Уехал солдатик Ваня — серая шинель, а повоевал недолго — убили в атаке. Об этом поведал его дружок окопный — появившийся в Петрограде в момент, когда там оказался старый князь, — раненый солдат, потерявший ногу во время неудавшейся под Перемышлем атаки. Когда дед рассказывал им о солдате, Ксении показалось, что Ариша точно предвидела эту смерть, ждала ее и не очень удивилась, услышав тяжкое известие. Но Ксения ошиблась, она просто не поняла состояния своей кормилицы. Та словно окаменела — ни слов, ни слез не было, а потом отошла, отревелась и замкнулась и всю свою материнскую любовь Ксении, второму своему ребенку, отдала. Она считала — ее ребенок, ею выкормленный, выпестованный, выращенный. Она и есть ее мать. А остальные так просто — родственники.

Ксении же в ту пору было не до Арины. Ксения переживала первую любовь. Поручик Святослав Шабеко был ненамного старше ее. После ранения он получил отпуск и выхлопотал разрешение приехать к отцу на его крымскую дачу. С Ксенией он познакомился случайно в Ялте. И даже не в Ялте, а уже на обратном пути, когда обоим вздумалось часть дороги проделать морем на катере до Симеиза. Они встретились на дебаркадере. Он протянул ей левую руку, когда она ступила на сходни. Правая рука поручика эффектно лежала в черном платке, повязанном вокруг шеи. И черное это пятно оттеняло узкое и бледное, шляхетское его лицо, с высоким выпуклым лбом и крупными локонами цвета старой меди.

Море штормило. Навстречу слабосильному пароходику вал за валом катились темно-синие волны с белыми завихряющимися гребешками. Мотор захлебывался, пыхал натужно. Нос пароходика то задирался, то нырял в междуволнье. Ксения чувствовала себя хуже и хуже: ее укачивало, тошнило. Пассажиров было мало — кто отправится на прогулку в такое время! — десяток человек всего и жалось за рубкой, туда реже залетали соленые брызги и меньше леденил тело холодный северо-западный ветер. Один поручик как ни в чем не бывало стоял — романтичный, недвижимый, точно ростр, и зеленоватый офицерский плащ надувался за его плечами, как парус, как крылья. Раненый поручик казался Ксении прекрасным и мужественным.

В какой-то момент их глаза встретились. И Святослав, поняв, как нуждается эта девушка в помощи, в поддержке, просто в сочувствии, поспешил к ней. Он представился, щелкнул каблуками, склонил голову очень церемонно и торжественно. Здесь, на палубе, уходящей из-под ног, это выглядело странно, и Ксении показалось нелепо. Он сказал какие-то слова о нарушении правил, о том, что он никогда не позволял себе знакомиться на улице. И это «на улице» тоже показалось Ксении смешным и нелепым. Он думал, она отчитает его, скажет нечто обидное, уничижительное. Но Ксения улыбнулась и обрадовалась. И на миг почувствовала себя как будто лучше. Они познакомились и разговорились.

Внезапно налетевший шторм усиливался. Черная туча вылезала из-за гор. Потемнело. Пошел сильный дождь, затушевал берег. В Алупке причалить не удалось: деревянный пирс качало в одном ритме, пароход бешено танцевал около него в другом. Капитан, не то грек, не то румын, заявил пассажирам, что его машина не в силах справиться с волной и, так как обшивка старая — того гляди заклепки разойдутся и течь откроется, — он не вправе рисковать безопасностью вверившихся ему людей и решает возвратиться в Ялту.