Новичок - Валерий Петрович Большаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А за спиной… Я обернулся. Ну, конечно… Фабричный гобелен, изображающий тройку с бубенцами. Утеплили наружную стену.
Глухо доносился материн голос – пронзительный, с веселыми визгливыми нотками. Родительница перекликалась через весь двор с соседкой из барака напротив. У той было смешное имя – Авдотья Робертовна…
«Да почему было?!» – яростно рванулась мысль.
Я со стоном отер лицо, и бессильно уронил руки на колени. Небывалое бывает?
– Попаданец! – нервическое хихиканье рвалось из меня, переполняя холодеющую утробу. – Попаданька!
Я обхватил непривычно узкие плечи руками, сжимаясь в комок, стиснул зубы – лишь бы унять набухавшую внутри истерику. Сердце колотилось, натужным писком отдаваясь в ушах.
«Побочный эффект…», – всплыло в памяти серебристым пузырьком.
У них там, значит, старт, а у меня – пересадка сознания? Или то был всего лишь сон «по мотивам А. и Б. Стругацких»?
Э, нет, дружок, не финти! Какой, к бесу, сон? Тебя зацепило далекое будущее, дотянулось, как тайфун до приморских берегов, и – дзынь! – побочка…
«Да ты оглянись, – будто вчуже подумалось мне, – вокруг та самая комнатёшка, тот самый мир, то самое время! И всё это – явь!»
Я встал неожиданно легко и шагнул к окну, со смутным раздражением отдернув бахромчатую, выцветшую штору. За стеклом травянел «приусадебный участок» – клочок земли, обнесенный дощатой оградкой. Американец подстригает газон на заднем дворе и жарит барбекю, а мы садим картошку – ровно шесть рядков вмещается. У соседей поменьше, но наша квартира с краю, вот и прирезали рядок.
Желто-зеленая ботва полегла, путаясь с пыреем. Еще недельку, и можно копать…
– Даня! – голос матери тряхнул меня, врываясь в мысли. – Наруби дров! Печку хоть протоплю, а то сыро.
– Ага, – слабо выдавил я.
В балахонистых штанах, перешитых из армейских шаровар (отец со сборов привез), в застиранной фланелевой рубашке с коротким рукавом, я сунул босые ноги в разношенные сандалии и вышмыгнул за дверь.
Меня слегка пошатывало, но нездоровая слабость уходила, как лишняя влага от раскаленной печки.
Споткнувшись на крыльце, я затянул потуже ремешки хлябавшей обувки, и медленно-медленно разогнулся, чуя, как вся моя «взрослая» память покачивается во мне, не расплескиваясь. Учеба, армия, работа, неудачная женитьба, развод, дочка по субботам… Полный сосуд.
«Не вливают вино молодое в мехи ветхие… – текли, струились думки. – А я, значит, влил – вино выдержанное напустил в мехи молодые, сильные и крепкие…»
Желчно фыркнув, согнул руку в локте, напружил бицепс… Задохлик.
– Даня-я…
– Да щас…
Пахнущие свежим деревом чурбаки валялись у веранды в россыпях щепок и ошметков коры – отец вчера распилил пару березовых бревен капризной, оттягивавшей руки «Дружбой». Неясно только, сам ли я помнил о данном эпизоде, или мне передался кэш «настоящего» Данилки, ныне поглощенный ветхой личностью «попаданца»?
Криво усмехаясь, я водрузил на громадную колоду чурку, лоснившуюся берестой, и подхватил увесистый колун. Удар с ближнего краю… С дальнего… И посередке! Колко треснув, чурбан распался надвое. А теперь – на четвертинки…
Замахи живо подняли тонус, сбивая дыхание. Пульс бодро толокся в венах, юная кровь весело журчала, не ведая бляшек. Наколов, я взялся за топор. Охапки должно хватить. Ладно, нарублю две…
…Обрушив поленья у печи, я впервые взглянул на хлопочущую мать.
Когда я последний раз видел ее – там? Неделю… Нет, две недели назад. Как раз картошку поднял из погреба, и подвез старикам целую сетку. «Гуманитарка!» – бодро шутил отец. Ему восемьдесят пять стукнуло, ей – восемьдесят первый пошел. А здесь… Сколько мамуле нынче? Тридцать семь? Ну, да. С ума сойти…
– Уголька еще.
– Угу… – я покосился, охватывая взглядом женскую фигуру.
Грузновата – талии почти не видно, но и не разнесло, как Авдотью Робертовну.
Та, если сядет на лавочку, пузо на колени вывалит. Квашня.
Осторожно, чтобы не измазаться, набрал полное ведро угля, и занес на кухню. Печь гудела, меча из поддувала огневые выблески.
– Мам, я в школу схожу, – соврал мимоходом. – Может, там объявление вывесили?
– Сходи, – родительница мотнула головой, отбрасывая челку набок. – Заодно хлеба купишь. На! – порывшись в кармане балахонистого платья, она выудила тусклую мелочь, копеек сорок или пятьдесят.
– Угу…
Выйдя к Угольной, я сделал крюк – и зашагал к старой железной дороге. Прошуршала щебенкой насыпь, и мои ноги, не знавшие артрита, бойко затопали по черным шпалам, вскоре сбавляя поступь. Хаос, теснившийся в мозгах, надо было хоть как-то упорядочить. Привести в равновесие мысли и чувства.
«К черту панику! – цыкнул я на себя. – Что такого ценного ты оставил в будущем, Даниил Кузьмич? Квартиру-евродвушку? «Паджерик» и дачу на Шаморе? Океюшки, как Витёк говаривал. Но разве юность, здоровье и лет семьдесят жизни не перевешивают потери?»
Семьдесят годиков! Переписанных набело – без ошибок и помарок. Да ты молиться должен, чтобы тебя не выкинуло обратно в будущее! Не дай бог…
Мечтал стать математиком? Океюшки! Хочешь в программисты податься? Кам он, бэби! Зеленый свет!
«Не уступать никому! – ликующе вызванивало в голове. – Не зависеть ни от кого! Не жить под диктовку. Не юлить больше, не лавировать, стараясь всем угодить. Хватит! Разогни спину! У тебя появился великолепный шанс – используй его!»
Вдохновленный нутряными речами, я ускорился – и почуял неприятный холодок. По ту сторону путей, от разбросанного частного сектора, приближалась парочка щуплых отроков. Они брели, засунув руки в карманы, вялые и скучные, но, завидев меня, разом оживились – появилась цель. Я.
А мне вдруг стало смешно – и стыдно. Подходили те самые гаврики, накостылявшие Дане Скопину в порядке развлечения. Ну, или самоутверждения. А Даниил Кузьмич испытал неловкость.
«И вот эти мелкие дрыщи изваляли меня? Ой, позорище…»
Да, я смотрел на «сладкую парочку» глазами пожилого мужчины. Спору нет, подростковая банда опасна, как стая бродячих собак, но двое щенков?..
Мы сошлись. Сопляки смотрели на меня снисходительно и с оттенком нетерпения, однако словесная прелюдия строго обязательна. Тот из плохишей, что был постарше, чиркнул носком ботинка по щебню, словно проводя границу, и выговорил с ленцой:
– Чужие здесь не ходят, по эту сторону – наша половина.
– Да неужто? – улыбнулся я.
В старшем, чернявом и темноглазом, чувствовалась южная кровь, да и звали его в масть – Вася Адамадзе. Он перешел в тот самый восьмой «А», куда вскоре вольюсь и я, новичок. А вот младший, с сосульками рыжих волос…
Этот злой прищур, глумливый изгиб бледных губ, щедрая порция
