Ведьма - Жюль Мишле

II. Причины отчаяния средневековых людей

«Будьте, как новорожденные дети; будьте маленькими, будьте юными, невинными сердцем, миролюбивыми, ясными, чуждыми споров под скипетром Иисуса» — таков тот кроткий совет, который церковь давала на второй день после великой катастрофы этому бурному миру. Это значило другими словами: «Вулканы, развалины, пепел и лава, покройтесь зеленью. Сожженные поля, оденьтесь в цветы».

Одно обстоятельство, по-видимому, предвещало возобновляющийся мир. Все школы были уничтожены, путь логики покинут. Бесконечно простой метод освобождал всех от необходимости рассуждать, давал всем возможность идти по наклону. Если символ веры был темен, то жизнь целиком шла по тропинке легенды. Первое и последнее слово гласило: подражание.

«Подражайте, и все пойдет хорошо. Повторяйте и списывайте». Но это ли путь истинного детства, оживляющий сердце человека, приводящий его к свежим и плодотворным источникам? В этом мире, который разыгрывает роль юного дитяти, я нахожу на первых порах только признаки старости, изощренность, рабское подчинение, бессилие.

Что представляет собой эта литература в сравнении с великими памятниками греков и евреев, даже в сравнении с гением римлян? Это не более чем такой же упадок, который имел место в Индии в эпоху, когда буддизм сменился брахманизмом. Глупое пустословие заняло место истинного вдохновения. Книги копируют книги, церкви — церкви, и люди в конце концов уже не могут даже копировать. Они грабят друг друга. Мрамором похищенным в Равенне, украшают собор в Экс ля Шапелле. И таково все это общество.

Епископ, король города, варвар, король племени, копируют римских магистратов. Наши монахи, которых считали такими оригинальными, на самом деле в своих монастырях просто копируют виллу (как правильно заметил Шатобриан). Они нисколько не думают ни о том, чтобы оплодотворить старое. Подражая монахам востока, они хотели бы, чтобы их слуги были такими же монахами-землепашцами, таким же бесплодным народом. И если семья и мир продолжают существовать, то только — несмотря на них.

Когда видишь, как быстро старились эти старцы, как в продолжение какого-нибудь столетия на смену мудрому святому Бенедикту является педант Бенедикт Анианский, то убеждаешься в том, что эти люди были ни при чем в деле великого народного творения, расцветавшего на развалинах. Я говорю о житиях святых. Монахи, правда, записывали их, создавал же их — народ. Пусть эта молодая растительность распространяет свои листья и цветы по трещинам превращенной в монастырь старой римской развалины, не из нее она произрастает. Ее корни покоятся глубоко в почве. Народ их посадил, семья за ними ухаживала руками всех — мужчин, женщин и детей. Жалкая и беспокойная жизнь делала в эти времена торжествующего насилия склонными к фантастике эти бедные племена, и они верили в реальность своих собственных грез, которые внушали им уверенность. Странные грезы, богатые чудесами, нелепыми и вместе с тем восхитительными безумствами.

Эти семейства, изолированные в лесу или в горах (как это еще теперь встречается в Тироле или в Альпах), спускавшиеся раз в неделю в долину, подвергались в своем уединении галлюцинациям. Ребенок видел то-то, то-то пригрезилось женщине. Появлялся новый святой. Вправленная в грубые рифмы история блуждала по деревням подобно жалобной песне.

Ее распевали, и под ее звуки плясали по вечерам вокруг дуба около источника. Священник, приходивший в воскресенье служить в деревенской часовне, находил легенду-песнь уже у всех на устах и говорил себе: «Как-никак, история очень мила, назидательна. Она делает честь церкви. Глас народа, глас Божий. Где нашли они ее? Ему показывали свидетелей, правдивых и неопровержимых, дерево, камень, видевших видение, чудо. Что ответить на это?

Занесенная в аббатство легенда найдет монаха, ни к чему не годного, умеющего только писать, любознательного, верящего всему, во все чудеса. Он запишет и ее, разукрасит своей плоской риторикой, испортит немного. Но вот она записана, освящена, ее читают в рефектории, читают вскоре и в церкви. Переписанная, разукрашенная, перегруженная порой гротескным орнаментом, она переживет столетия, пока в конце концов не займет почетного места в Золотой легенде.

Когда теперь еще читаешь эти прекрасные рассказы, когда прислушиваешься к простым, наивным и серьезным мелодиям, в которые деревенское население вложило все свое юное сердце, то чувствуешь в них веяние мощного духа и невольно растрогаешься, думая об их участи.

Они буквально восприняли трогательный совет церкви: «Будьте, как новорожденные дети». Но из этого совета они сделали практическое применение, о котором даже отдаленно не думали те, кто его первоначально высказал. Насколько христианство боялось природы, ненавидело ее, настолько народ ее любил, считал невинной, смешивал с легендой и провозглашал святой.

Животные, которых Библия так жестоко окрестила косматыми, которых монах остерегался, боясь, что в них скрывается дьявол, самым трогательным образом введены в эти рассказы (пример: оленья самка, которая согревает и утешает Женевьеву Брабантскую). Даже вне рамок легенды, в будничной жизни кроткие друзья очага, мужественные помощники в труде, пользуются любовью народа. Они имеют свое право. Они имеют свои праздники. «Если в беспредельной благости Бога найдется местечко для самых ничтожных, если Бог, по-видимому, питал к ним особое предпочтение, то, — спрашивали себя жители полей, — то почему бы и моему ослу не иметь право посещать церковь? Конечно, у него есть свои недостатки и он слишком похож на меня. Он хороший работник, но упрямая голова. Он непослушен, капризен, упрям, — совершенно, как я!»

Отсюда великолепные праздники, самые красивые праздники средних веков — праздник Невинных, Безумцев, Осла. В образе осла сам тогдашний народ подходил к алтарю, некрасивый, смешной, униженный.

Трогательное зрелище! Приведенный Валаамом, он торжественно становится между Сивиллой и Вергилием, чтобы подать свой голос свидетеля. Если он когда-то лягал Валаама, то потому, что видел перед собой меч древнего закона. Но ныне кончилось царство закона: царство милости, по-видимому, раскрыло широко свои двери для самых ничтожных, для простых сердцем и умом. Народ наивно верил в это.

Так возникла прелестная песня, в которой он обращался к ослу, как к самому себе: «На колени, и говори: Аминь! Достаточно ты ел травы и сена. Брось старое и иди. Новое торжествует над старым. Перед истиной рассеивается тень. Свет побеждает тьму».

Что за грубоватая смелость! Разве этому вас учили, увлекающиеся, непослушные дети, когда вам советовали быть детьми? Вам предлагали молоко, а вы пьете вино. Вас вели тихонько за узду по узкой тропе. Тихие, робкие, вы боялись двигаться вперед. И вдруг узда сломалась. И вы одним скачком пролетаете все пространство. Как неблагоразумно было позволить вам делать святых, воздвигать, украшать цветами, принаряжать алтари. Теперь едва их можно рассмотреть. А то, что видно, это старая ересь, осужденная церковью, невинность природы, даже больше, новая ересь, которая Бог знает когда кончится, независимость человека.

Слушайте и подчиняйтесь.

Отныне запрещено изобретать, творить. Чтобы не было больше ни новых легенд, ни новых святых. Довольно их. Запрещается вводить в культ новые песни. Вдохновение изгоняется. Мученики, которые будут открыты, обязаны скромно покоиться в своих могилах и ждать, пока церковь их признает. Запрещается клиру и монахам посвящать колонов и крепостных в духовное звание, что равносильно их раскрепощению.

Таков узкий, боязливый дух карловингской церкви. Она сама себя отрицает, разрушает. Она говорит детям: будьте стариками.

Что за падение! Серьезно ли это? Нас учили быть юными. О! Священники и народ — уже не одно и то же. Наступил великий разрыв! Между ними теперь целая пропасть. Священники — сеньоры и князья — служат уже в церковном золотом облачении на языке великой империи, которой уже нет. Нам, жалкому стаду, потерявшему человеческий язык, единственный, который угоден Богу, что осталось нам, как не мычать и блеять вместе с невинными нашими товарищами, которые не избегают нас, согревают нас в стойле, одевают своей шерстью. Мы будем жить с немыми и сами станем немыми. Говоря откровенно, народ не чувствует особой потребности посещать церковь, которая его, однако, не освобождает от этой обязанности. Она требует, чтобы приходили слушать то, чего не понимаешь.

И густой, гнетущий серо-свинцовый туман окутал мир. Надолго? На тысячу ужасных лет. В продолжение целых десяти столетий неведомая раньше вялость поразит людей, держа их в состоянии, среднем между бодрствованием и сном, повергнет их в печальное, нестерпимое состояние, в скуку, сопровождающуюся судорожной зевотой.