Дорога на Урман - Сергей Плеханов

— А в милицию как пришли?

— Да еще во времена Дальневосточной республики — после японца, после безвластия у нас много всяких судариков объявилось: грабили, контрабанду таскали, шулера завелись…

Он поднялся с лавки, выдвинул один из ящиков комода и достал объемистый сверток, крест-накрест перевязанный ленточкой. Развязал, полистал бумаги и протянул гостю несколько сложенных листков — одни из них, совсем ветхие, были проклеены по сгибам, другие сохранились лучше.

Гончаров, приметив, с каким благоговением относится к ним хозяин, с одинаковой бережностью стал разворачивать и полуистлевшие и относительно новые бумаги.

Это были почетные грамоты и свидетельства о награждениях именным оружием и ценными подарками — некоторые подписаны еще министром внутренних дел Дальневосточной республики, другие — областным руководством рабоче-крестьянской милиции, третьи — заместителем наркома внутренних дел СССР.

— С тридцать шестого года пенсию получаю, — с затаенной гордостью сказал Панов.

Гончаров продолжал разглядывать грамоты с почтительным выражением лица.

— Вас еще в двадцать втором именными часами… Как тут?… "За ликвидацию группы вооруженных спиртоносов". А сейчас в отделе никого нет, кто служил бы больше пяти лет. Даже все руководство — и те попали в тыл по ранению или по негодности к строевой. О специальном образовании и говорить не приходится. Вот я, к примеру, юрисконсульт — работал до войны на металлургическом комбинате. Призвали. В августе под Смоленском ранило. До января провалялся в госпитале, а потом комиссовали и — "по месту родины", как в справке сказано. Приехал в область — мне направление к вам в район дали да сразу начальником уголовного розыска: у тебя, говорят, профессия аналитическая, наловчишься. А теперь вот еще поручение: начальником штаба по борьбе с бандитизмом назначили…

* * *

— А-а, добро пожаловать. — Боголепов поднялся из-за стола, шагнул навстречу гостю. — Наслышан уже о вас, Николай Семенович.

Обменявшись рукопожатием, они несколько секунд внимательно смотрели друг на друга, как бы вопрошая: что ты за птица?

— Я товарища Панова ознакомил в общих чертах… — поспешно начал Гончаров, заметив смущение Николая Семеновича.

— Сказ мой короткий будет, — заговорил старик, с признательностью взглянув на начальника штаба ББ. — Не упомню таких хватов из местного народа, чтобы на большой разбой решались… А знаю я, кажись, всю округу на двести верст в любую сторону, на каждом прииске, в каждой заимке, в каждом ауле близкий человек сыщется — кумовства у меня, по пословице, до Москвы не пересчитаешь. Так что ни на кого грешить не могу…

Он, прищурившись, посмотрел в окно на дальние сопки, как бы припоминая что-то.

— А вот приметы атамана этого… Только одного человека за свою жизнь я знавал, который в любую погоду в перчатках ходил: Василия Кабакова, картежного художника, как сам он себя звал. Но ведь и то сказать: знали Ваську за шулера и потому не раз бит он бывал. Но чтобы он оружье на кого поднял? Однако за чужую душу одна сваха божится.

— И давно он с вашего горизонта пропал? — осведомился Боголепов.

— А вот нэп прикрыли, и Кабаков куда-то подевался. Может, прибрали ор?лика где в другом районе…

— Ну, это установить в наших силах, — сказал Гончаров. — Немедленно сделаем запрос… А вы пока расскажите, Николай Семенович, о своих соображениях по поимке банды.

— Тут ведь опять-таки сомнение находит, — вновь, приметно смутившись, заговорил Панов. — Очень уж соблазн велик на Ваську думать — а вдруг ошибка выйдет?… Одно дело шулеровать, другое — атаманить. Был двойкой хорош, а в тузы не гож…

— И все-таки, — настаивал Гончаров.

— Ладно, — вздохнул Панов. — Почему все ж на Кабакова подозрение имею? Первое дело: никто с ним в знании тайги не сравнится. Пока он тут у нас художествовал — а это лет, наверное, семь тянулось — ни одного прииска, ни одной избушки, ни одного орочонского улуса не миновал. Я ведь тогда участковым служил, по разным поселкам живал — так я Ваську и у старателей в артелях прихватывал и в чумах… Но уж таков увертлив пес ни разу не удалось с поличным поймать.

Старик замолчал, перенесшись мыслью в давний осенний вечер, вечер, когда он неожиданно для всех появился в жилище артельщиков…

У камелька, постреливавшего углями, возился кудлатый паренек-кашевар. А на широких нарах улеглись в круг несколько мужиков с картами в руках. Другие, свесившись с верхних полок, наблюдали за игрой. На майдане, освещенном керосиновой лампой, валялись скомканные деньги.

Увидев участкового, все словно окаменели, и только один из игроков сохранил полное спокойствие. Положив карты рубашкой наверх, он поднялся во весь свой недюжинный рост, оправил накинутый на плечи пиджак. Улыбнулся. При этом резко обозначился шрам, протянувшийся от угла рта к левому уху.

— Милости прошу к нашему шалашу…

— Опять, Кабаков, народ теребишь? — грозно проговорил Панов. — А ну, собирай манатки, и ходу отсюда!

— Никола-ай Семеныч! — просительно протянул один из игравших старателей.

— Това-арищ участковый! Ничего он не это… не теребит он никого, вступились и другие. — Мы что, без глаз? Видим, кто как играет.

— Я, Николай Семеныч, честный артист, — одновременно обиженно и надменно глядя на Панова, заявил Кабаков. — Люблю риск — то спущу все, то выиграю полные сани добра. Зря вы меня гоните. Нету такого закону, чтобы за красивую игру человека наказывать.

— У меня глаз-то наметанный на шулерские проделки, много я вашего брата погонял на своем веку, — с усмешкой сказал участковый. — Игрывал даже, когда в артелях ходил. Вы ведь как мухи вьетесь, где золотишком запахло. А старатель, лесной человек — он фарт уважает, азарту, следственно, подвластен…

Не говоря ни слова, Кабаков выхватил из кармана нераспечатанную колоду и протянул Панову.

— На, проверь, Николай Семеныч.

Участковый осмотрел облатку, не спеша разорвал ее и, развернув карты веером, долго изучал "рубашку".

— Вроде нет крапа… На честность, стало быть, предлагаешь сыграть?… Я, правду сказать, не худой игрок когда-то был. Ладно, изволь.

Но уже вскоре Панов выложил на нары червонец. Кабаков подмигнул старателям.

— Сегодня мне везуха, завтра тебе, Николай Семеныч, счастье привалит…

— Непедагогично как-то, — чуть нахмурившись, сказал Боголепов, когда Панов окончил рассказ.

— Какая там педагогика! — Старый милиционер невесело улыбнулся. — Мне ведь показать им надо было, что меня не проведешь, что я всю старательскую подноготную ведаю. Тогда в артелях много пришлого народу обреталось, кто из тюрьмы пришел, кто бродяжил да к делу ненадолго прибился. А особо шулера хотелось попугать — трудно было за ним угнаться, а он по всему краю колесил, ни одного прииска не миновал…

— Нашей банде тоже в хорошем знании дорог и троп не откажешь, заметил Гончаров. — То там появятся, то здесь и всегда скрытно, не оставляя следов. Потом… им ведь где-то жить надо. Значит, хорошо ориентируются среди сотен брошенных разработок, ведают, где можно укрыться, где есть избушки, остатки приисковых построек…

— Потом года сходятся, — сказал Панов. — Ваське теперь где-то под полсотни и есть… И бородища атаманова — ну зачем она ему скажите? Нынче никто их не носит, только в обузу они… А Кабакову шерсть бы и пригодилась — отметину спрятать: полоснул его один артельщик, когда Василий парня полугодового заработка в один кон лишил. Напился бедолага с горюшка да и сбегал за бритвой…

— Что же, не будем пока окончательных выводов делать, — сказал заметно оживившийся Боголепов, — но, кажется мне мы на верном пути. Только… кто нас на Кабакова, если это он, вывести может?

— В том-то и незадача, что никого из родни его тут нет. Залетный он был, а откуда — не сказывался. Был один тут парняга — тоже я его гонял, с Кабаковым вместе. Поговорил я как-то с ним: неглупый малый вроде, а связался с жульем. Что значит без призору вырасти! — родителей-то своих не помнил он… Зашел я тогда к военкому: помоги, Иван Тимофеич, пропадет человек. Ну, вот его вскорости и призвали в армию. А вернулся — о Кабакове уж и слуху не было. Да и парень остепенился, на шпалозавод поступил. Там и до самой финской войны работал, а как стали резервистов брать — чуть не первым, слышно было, в военкомат примчался. С тех пор и нету об нем вестей. Жив ли?…

— А как звать его?

— Стахеев Кеша. Иннокентий, значит…

* * *

Смеркалось, когда во дворе райотдела появился Гончаров. Забравшись в кабину полуторки, он кивнул шоферу: трогай. Но едва двигатель завелся, на крыльцо вышел начальник отделения службы Вовк. Подойдя к машине, он приказал водителю освободить место и сам уселся за руль.