Людская единица - Вадим Шефнер

– Теперь вот автомобили изобрели, – прерывает его размышления Дождевой, – а прежде кони в большом почете были. Вот, к примеру, древняя Индия. Там было много государств, и когда умирал какой-нибудь царь, то его сын делал жертвоприношение конем.

– Убивал? А за что?

– Как раз не убивал! Выводили из конюшни любимого царского коня – и пускали его на волю, на все четыре стороны. И проводили срочную мобилизацию всех возрастов, и армия шла за конем. Конь идет куда глаза глядят – в за ним вся армия, в полном снаряжении и со всем комсоставом. Вначале конь, понятно, идет по своей стороне, потом к границе подходит. Но коню-то все равно, трава везде одинаковая, и он за границу переходит. И вся армия за ним прет. Тут, понятно, начинается война… А ну-ка посмотрим, какая у тебя температура.

Температура оказалась нормальной, но спал Волька плохо. Ему снились несуразные сны. Под утро он увидел: раскрывают ворота конюшни и выводят Яську. И вот, конь уже идет по дороге, а за ним шагает пехота, движется артиллерия. Вот вдали два дерева. Одно дерево бросает тень вправо, а второе, то, что стоит уже за границей, бросает тень влево, потому что за границей все наоборот. Там, где тени сходятся, вырыта канава; это и есть граница. Яська спокойно переходит через канаву – и начинается война. Показывается танк, за ним другой, Потом они прут уже сплошняком бок к боку, как льдины в ледоход. Потом они идут в два слоя – один ряд по спинам другого…

Когда Волька проснулся, было светло и тихо. Дождевой уже ушел – видно, опять отправился на толкучку за книгами. На Волькиной тумбочке стояла кружка для чая, латка с ячневой кашей, а рядом лежал хлеб и дневная порция желтого сахарного песку в маленьком бумажном фунтике. Волька встал и пошел умываться. Палата теперь совсем опустела, даже два симулянта с животами выписались. Проходя мимо аптечной кладовушки, Волька заглянул туда. Белый маленький шкафчик со стеклянной дверцей был, как всегда, закрыт на ключ, но ключ, как всегда, висел рядом на гвоздике.

Волька вернулся в свою комнатку, позавтракал, потом начал рыться в книгах Дождевого, что лежали на подоконнике. Ему хотелось прочесть что-нибудь интересное, чтобы ни о чем другом не думать. Но книги все попадались скучные – какая-то «Венера в мехах», «Жизнь святого Сергия Радонежского», «Как избавиться от застенчивости. Советы врача-психолога», «Есть ли бог?» Эту книгу, где насчет бога, Волька начал было читать.

Она была уже советского издания, и на обложке ее художник изобразил икону – и сам же зачеркнул двумя красными линиями. В книжке доказывалось, что хоть кит большой, но горло у него маленькое и пророка Иону проглотить он не мог. Поэтому бога нет. Но Волька-то знал, почему нет бога. Если б он был, то он не дал бы умереть Волькиному отцу. Ни черта этот бог не сделал, и теперь Волька совсем один на свете. А коня Яську отведут на живодерню, будут там мучить, а потом убьют.

Волька взял кусок хлеба, пошел в кладовушку, открыл шкафчик с ядом. Он достал фарфоровую банку и высыпал из нее на хлеб горочку кристаллического порошка. Вернувшись в комнату, он накрыл этот кусок хлеба вторым куском, который посыпал желтым сахарным песком. Сунув отравленный хлеб в карман своего френчика, он отправился на конюшню.

– Ты что смурной такой? Или захворал? – спросил его Бырей.

– Не выспался, – ответил Волька.

– А у меня, видишь, пять человек коней убыло. Спозаранку забрали. Скоро и мне сматываться пора.

В стойлах теперь стояло пять коней, считая и Яську.

Волька подошел к Яське, и конь внимательно посмотрел на него.

– Пойду на фурсклад схожу, – сказал Бырей. – Ты тут побудь пока.

Когда Бырей ушел, Волька вынул из кармана хлеб.

Теперь надо было дать его Яське. Но сделать это было страшно. «Надо это не просто как-нибудь сделать, а надо по-особенному, – подумал Волька. – Наверно, это с молитвой надо делать, тогда будет правильно. Хоть бога и нет, но дело тут не в боге, а в Яське, – надо, чтобы он с почетом умер, вроде как человек». И Волька быстро сочинил молитву и протянул хлеб коню.

– Во имя отца и сына, Яська, прими стрихнина! – вот какую самодельную молитву прошептал он, поднося хлеб к морде коня.

Но Яська, который так любил хлеб с сахарным песком, на этот раз не захотел его есть. Он понюхал Волькино подношение и отрицательно покачал головой.

Волька не выдержал, его всего затрясло, и он выбежал во двор. По пути он бросил отравленный хлеб в сточную канаву возле стены конюшни – и побежал дальше. Ему хотелось быть там, где никто его не увидит.

Он прибежал на дальний двор, где всегда было безлюдно. По одну сторону двора тянулась глухая кирпичпая ограда, по другую – стена казарменной бани. В этом закоулке росло несколько берез, стояли штабеля дров и много было увядающей сорной травы и лопухов. Волька лег лицом в траву между старыми осклизлыми поленницами, от которых пахло грибами, и начал плакать. Прежде он иногда плакал от злости, или от боли, или чтобы разжалобить старших, а теперь впервые в жизни он плакал сам от себя и сам для себя. И чем больше он плакал, тем легче ему становилось. Потом он встал, и со спины его слетело несколько желтых березовых листиков – они успели упасть на него, пока он лежал. Затем он утер слезы и пошел в лазарет.

Фельдшер Дождевой недавно вернулся с толкучки.

Он купил в этот день три книги: «50 блюд из картофеля. Вкусно, экономично, питательно», «Пол и характер» Отто Вейнингера и сборник стихов поэтессы Мирры Лохвицкой. Теперь он сидел на койке и раздумывал, с чего начинать.

– Что с тобой такое? – спросил он, взглянув на Вольку. – Глаза красные, вид болезненный. Надо смерить температуру. Или ты, может быть, чего-нибудь натворил?

Волька задумался. Ему не очень хотелось говорить о том, что произошло. Но врать он не привык. Не то чтобы он был таким уж правдивым – просто жизнь его складывалась так, что врать ему не нужно было: ложь или правду он говорил, это не имело значения ни для него, ни для окружающих. Поэтому он всегда говорил правду – это проще. И теперь он рассказал Дождевому всю правду, Дождевой не удивился и не рассердился. Он удивлялся тому, что написано в книгах, а все остальное его не трогало.

– А из какой банки ты взял? – спокойно спросил он. – Ну-ка идем, покажи.

Они пришли в кладовушку, и Вольна показал ему эту банку.

– Этим коня не отравишь, – сказал Дождевой. – Коня могло пронести после этого – и весь результат. И тут вообще ядов нет, я их уже неделю как по списку сдал.

Когда они вернулись в свою комнатку, Дождевой сел на койку и достал из тумбочки большую бутылку, маленькую бутылку, большой стакан и маленький стаканчик. Затем он выпил и сказал Вольке:

– Конь умнее тебя. Пока он жив, он хочет жить, и cоваться в это дело – грех. Ведь вот если человек при смерти, то все равно смерть торопить нельзя, хоть он и мучается. Потому что пока человек жив, он еще людcкая единица и у него есть надежда. А если он помер, тут он уже ноль и никакой надежды у него нет. Понял?

В эту ночь Вольке ничего не снилось. И когда он проснулся, то не думал уже о Яське.

Через день, в воскресенье, забежала в лазарет Ирка.

– Ты сидишь здесь, ничего не знаешь, а на товарную станцию танки привезли, – с ходу сказала она Вольке. – Идем смотреть!

Они прошли через городок к товарной станции. На пустыре перед станцией толпился народ. Стоял товарный поезд, и на грузовых платформах, вровень с насыпным земляным дебаркадером, возвышались два танка. Около них суетились красноармейцы – при помощи бревен и троса они перекатывали их на дебаркадер. Танки стояли важные, спокойные, уверенные в своей необходимости.

Они снисходительно позволяли людям делать с ними что угодно, но чувствовалось, что они себе на уме.

Третий танк, уже сгруженный, стоял на пандусе дебаркадера, как бы весь наклонясь вперед. Он был очень хорошо виден. Он не походил на тот танк, который Волька видел на картинке, и не походил на те танки, которые Волька видел во сне. Нет, этот танк напоминал чем-то огромное пресс-папье. Он был выше и уже нынешних и выкрашен был не в защитный цвет, а в ярко-зеленый, как крыша церкви. И был он не сварной, а склепанный и весь был покрыт заклепками; казалось, будто ему холодно и у него выступила гусиная кожа.

И вдруг он обволокся дымом, задрожал, зашумел, и сошел с места по наклону, и развернулся, и вышел на кочковатый, неровный пустырь.

– Идет! Сам идет! – с радостным испугом закричал кто-то в толпе.

Танк шел, презирая неровности поля. Он ступал сам на себя, он сам вез свою дорогу – и сам ехал по ней.

– Вот это да! Вот это уже настоящий танк! – сказала Ирка. – И теперь каждый день мы будем смотреть на танки!

– Кто посмотрит, а кто и нет, – сказал Волька. – Завтра я уйду к цыганам.

1962