Возвращение Викинга - Петер Жолдош

Сколько раз на протяжении четырех лет я наблюдал эти обряды! Ужасное зрелище! Вначале я пытался вмешаться, предотвратить расправу, но куда там! В следующую минуту я отворачивался, отступал под свирепое рычание вожака.

А сколько времени я потратил, чтобы приобщить их к зачаткам цивилизации! И все напрасно. К изготовлению луков и стрел они остались равнодушны (к счастью для меня в моем нынешнем положении, - это надо признать). Я убеждал их не окунать новорожденных вниз головой в грязные, кишащие разными насекомыми лужи, - бесполезно. Я показывал им, как с помощью двух кремней и сухого мха добыть огонь. Это ведь проще, чем все время таскать тлеющие головешки в обмазанной илом корзине. Да, зрелище добываемого мною огня их завораживало, но подобрать тлеющую на месте случайного лесного пожара головешку и затем следить, чтобы она не погасла, было для дикарей привычнее. Их не интересовали мои огненосные принадлежности. Их - это всех, кроме шамана. Шаман столько раз пытался стащить у меня маленький водонепроницаемый футлярчик, в котором хранились стальная пряжка, обломок кремня и пучок сухого мха, - единственное напоминание о моей прошлой жизни. Я прямо вижу, как этот сморщенный старичок шествует в ритуальном круге вслед за вожаком, и все дикари движутся в ритме его мерзкого подвывания. И когда пространство между дикарями и нами, их жертвами, сожмется на расстоянии вытянутой руки, скрюченные пальцы шамана рванутся к моей шее, к висящему на ремешке футлярчику... У-у, гад! Этому не бывать!

Меня охватывает приступ неудержимой ярости, я вскакиваю, с моих обожженных жаждой губ срываются ругательства сразу на двух языках: изощренные - на родном, грубые - на примитивном наречии моих преследователей. Нет, не будет этого, - сдавленно рычу я. - Швырну футляр в реку и сам брошусь на скалистые пороги. Не будет здесь ни пиршества, ни костра!

Я хватаюсь за футляр. Резкий порыв ветра швыряет в мое лицо песок. Ближние заросли шумят невысказанной тревогой, - сквозь них, я знаю, где-то пробираются дикари, мне даже чудятся их голоса. Возможно, они уже совсем близко... И вдруг меня озаряет догадка не догадка, скорее решение. Оно ярко вспыхивает в моем оглушенном жаждой мозгу. Пошатываясь, я решительно направляюсь к зарослям, на ходу открывая футляр. Ного ошалело следит за моими действиями: вместо того, чтобы бежать без оглядки, я бреду в заросли, навстречу людоедам!

Призвав на помощь остатки своих сил, я приминаю иссушенные зноем кусты. Колючие ветки ломаются, до крови раздирая мне кожу. Боли я не чувствую. Я лихорадочно делаю свое дело, пригибая соседние кусты один на другой. Трясущимися руками извлекаю из футляра его содержимое, в левой руке зажимаю кремень и трут, в правой - пряжку, кресало. Движения моих рук неверны, бью кресалом по камню как попало, а чаще по пальцам. Голоса дикарей, приглушенные шумом зарослей, явственно касаются моего слуха, я тороплюсь, нервничаю, роняю кремень. Он падает в сухую траву, я опускаюсь на колени, нащупываю его. Не поднимаясь с колен, бью кресалом по кремню, искры летят во все стороны, и наконец-то трут начинает дымиться. Я раздуваю его, сую под наломанные ветки, обкладываю травой и продолжаю раздувать. Тоненький, еле заметный в ярком солнечном блеске язычок огня переползает с травинки на травинку, я прикрываю его ладонями от сильного ветра. Пламя охватывает весь пучок травы и перекидывается на ветки. В следующий миг оно начинает буквально пожирать все вокруг себя, тянется к другим ветвям, набрасывается на соседние кусты, разрастается с шумом и треском. Теперь ему ветер не помеха, а верный союзник. На его крыльях пламя рвется вверх, неудержимо распространяется во все стороны. В считанные мгновенья сухие заросли превращаются в ревущее море огня. Я прикрываю руками лицо и отступаю назад, к Ного, который, остолбенев, безмолвно смотрит на дикое буйство могучей огненной стихии. Проходит несколько минут. Огненный шквал со страшной силой устремляется вдаль, туда, где мощный гул огня сливается с отчаянными предсмертными воплями людоедов. На лице Ного застыло выражение неописуемого ужаса. Я отворачиваюсь от жуткого зрелища, меня шатает, я слаб, но моя жизнь снова принадлежит мне. Я чувствую, как этот неукротимый огонь, устремляющийся к подножию холмов по всей ширине поймы, выжег во мне весь страх, все отвращение, все унижения четырех последних лет.

Меня разбудил холод. Зябкий рассвет ощупывал дрожью каждую мышцу, каждую косточку моего измученного тела. Наш плот спокойно движется вниз по успокоившейся реке навстречу свету, широко нарастающему с востока. Верхушки скалистых холмов, что тянутся вдоль берега, первыми встречают рассветные лучи, в то время как их подножия, изрезанные ущельями и долинами, тонут в тумане. Туман медленно сползает к реке.

Всхолмленный край, где я скитался с племенем дикарей, остался позади. Впереди раскинулась страна Черных Гор. Река лениво катила свои волны по широкой долине, окаймленной скалистыми вершинами. Холмистые подножия гор, покрытые джунглями, выглядели не менее мрачно. Джунгли пытались подступить к самой реке, но на их пути, у воды, непролазной стеной встал бамбук. Он самоотверженно охранял речные берега. Кое-где в бамбуковых зарослях возникали узкие проходы, звериные тропы, протоптанные к водопою.

Я отметил различия между оставленной землей и здешним краем. Там рассветы обычно наполнялись тысячеголосым шумом. В нем различались пронзительные крики обезьян и птиц, тонкое пересвистывание диких свиней; время от времени слышалось рычание хищников, и тогда все остальные звуки на мгновенье замирали, чтобы тут же разразиться с новой силой. К таким рассветам я привык. В их звуковом разгуле мне чудилась странная радость: слабейший радовался, что пережил ночь, не оказался в острых когтях и крепких зубах; хищники, сытые или голодные, уверенно заявляли о своем безусловном праве на удачу, а если не повезло в эту ночь, то в следующую охота будет успешной. После восхода солнца многочисленные голоса умолкали, все живое погружалось в свои дневные заботы.

Новый мир встретил меня холодной утренней тишиной. Молчат горы, неподвижны деревья, не вскидывается рыба в зеркальных затонах, сама вода кажется безжизненной. Горло сжимается то ли от холода, то ли от неясных предчувствий. Не будь я смертельно уставшим, я собственным криком разорвал бы эту знобкую, давящую тишину. Около меня во сне вздрагивает Ного. Может, снятся ему кошмары. Может, до костей пробирает холод. Ему, обитателю зарослей, как и мне, пришельцу из другого мира, новая местность не обещает покоя. Ночью, во сне, я был дома...

Такие сны навещают меня не часто. Сколько раз, отходя ко сну, особенно в первые годы жизни среди плоскоголовых, я заказывал себе "домашний" сон, - и все зря, надежды не сбывались. Обычно мне снились чудовища, дикие схватки; я каждый раз во сне переживал заново неприятные события дня. Во сне к моему горлу тянулись длинные, цепкие волосатые руки. Я ждал помощи от Ного, а Ного всегда опаздывал. Во сне я мог спастись от волчьих зубов на дереве, но дерево оказывалось слишком далеко...