Перевод с корейского. Рассказ - Сергей Костырко

«Гора картонных коробок из-под апельсинов — представляю, какая здесь стояла очередь».

«К прилавку, у которого я тормознул, шествует пара: русоволосая кустодиевская деваха в искусственной с серебристым отливом шубке. Шубка чуть тесновата ей. Так же как и высокие сапоги на ее могучих икрах, зато высоченные каблуки этих — импортных, разумеется, как и шубка, — сапог делают ее шаг по-женски протяжным и чутким. Рядом с ней — высокий, стройный, гибкий парень: маленькая кепочка, усы подковой, оранжевая, в белую полоску, рубаха с отложным воротником виднеется под расстегнутой стильной светло-коричневой курткой — его хоть сейчас снимай на конверт для грампластинок, которые я недавно рассматривал, только снимать надо так, чтобы в кадр не попал грязноватый бинт на руке, из-под которого торчат темные припухшие пальцы.

Парень поймал мой взгляд, и я кивнул ему:

– Бандитская пуля?

– Д-д-да нет, — улыбается он. — Эт-т-то… это я на буровой… с-с-дуру…

– Ага, руку вместо бура употребил, — хохотнула его жена. — Спасибо — руку, а не что другое! — И поворачивается к прилавку: — Ну и что, Тань, у нас новенького?

– Мыло и косметика из Японии.

– А подробнее?

– А подробней на упаковке. Или ты по-японски разучилась?

– Я?! Сакура — куросава — харакари — мицубиси — банзай… Еще?»

«Худая бурятка в сером платочке и темной мешковатой рабочей куртке, аккуратно, как сапер брикетики тола, укладывает в хозяйственную сумку брусочки хозяйственного мыла».

Ну а у последнего прилавка, уже пустого, классическая троица выпивающих мужиков.

Но мне интересны сейчас не они, а вон те, рослые, небольшой толпой втекающие в арку ярмарки — черноволосые узкоглазые мужчины. Это не буряты и не якуты. Это корейцы.

Ошибиться невозможно: на всех них — черно-синие кители-пиджаки и брюки, сшитые из ткани, которая в конце пятидесятых, во времена моего уссурийского детства, называлась «бостон» и считалась высшим мужским шиком. То есть это костюмы праздничные (с ударением на «и»), праздничные по северокорейскому протоколу — у каждого на груди значок с Ким Ир Сеном. Кители надеты на белые майки. Из отворотов виднеются голые, красные от мокрого ветра шея и грудь. Но им, похоже, не холодно. Они без курток, без зонтов, без головных уборов. И при взгляде на них, — ощущение, будто в тебе переключают напряжение, — корейцы оживленны, они толкают друг друга, рассматривают выложенный товар, тыкают пальцем, щупают, смеются. Вид школьников, сбежавших с уроков.

Но и не сказать, чтоб так уж беззаботны они здесь были. Когда я рассматривал выложенные на продажу кассетные диктофоны, к прилавку подошел один из этих корейцев. Расстегнул верхнюю пуговицу кителя, сунул руку во внутренний карман, и ладонь его, как ковш небольшого экскаватора, вывалила на прилавок гроздь часов, отливающую ненашим блеском.

Продавщица начинает раскладывать перед собой часы, как бы сортируя. Сейчас она уже не продавщица, а покупательница. Или перекупщица? — я не очень понимаю смысл происходящей сцены. Тут же рядом со мной останавливается другой кореец. Слишком рядом. Места у прилавка достаточно, он мог бы встать и по ту сторону от друга, но он вклинивается между нами. Напористо, нагло почти. Вынуждая меня сделать шаг в сторону. И я понимаю, что широкой спиной своей он прикрывает от моих глаз происходящее между продавщицей и его коллегой. Конспирация. Прикрывает он не только товарища: по движению его локтей я понимаю, что он вынимает сейчас свою порцию часов.

Я деликатно отхожу в сторону. К следующим прилавкам.

Подчеркнуто стремительной походкой, как бы не видя вокруг ничего, проходит сквозь улицу молодой мужчина в плаще. У него папочка в руках и застывшее на припухшем рябом лице выражение собственной значимости. Выражение это, как значок на кителе корейца, — мета принадлежности к комсомольским верхам. За ним поспешают еще двое таких же, но чуть помельче и без папочек. Косятся на корейцев: во взглядах — смесь высокомерной брезгливости и легкого подобострастия — иностранцы!

Ну а трое мужиков за крайним прилавком, оказывается, пьют пиво. Из трехлитровых банок. Одну уже практически закончили. Замедленные движения, спокойные внимательные взгляды, под которыми я почему-то чувствую себя неловко. Наверно, из-за фотоаппарата на груди.

– А где у вас здесь пиво продают?

– Уже нигде. Кончилось пиво. Давайте с нами.

– Да нет, что вы. Спасибо.

– Давайте-давайте! Поддержите компанию.

Я делаю несколько глотков:

– А ничего. Очень даже ничего.

– Еще бы! Чешское. В специальных бочках привезли. А вы из газеты? Праздник приехали снимать? Опоздали. Жалко. Ребята из беркакитской агитбригады дали тут жару. Ну и наши из ВИА, и тындинские, с гитарами, тоже… Вполне!

Банка опять идет по кругу.

– А этих-то чего не стали снимать? Тоже ведь местная достопримечательность: корейцы с лесоповала.

Нет, пиво, правда, классное. Берет мягко и сильно. Может потому, что — натощак… Ну а компания для пивного кайфа — та самая.

– Да-да, слышал. Нам в прошлом году в Тынде академик Аганбегян рассказывал. Только что матом, бедный, не ругался. Рассказывал, что тысячи гектар первоклассного леса отдали корейцам практически в безвозмездное пользование. А те валят все подряд. Никаких правил порубки. После них тайга и за сто лет не восстановится.

– Да она вообще не восстановится. Там вместо леса вот таким слоем ветки порубленные лежат и пни торчат. Сам видел. Мы прошлой зимой перегоняли технику через их зону. Жутко смотреть. И никто ведь не сунется. Это теперь их зона. И порядки как на зоне. У нас там бульдозер в ручье застрял, и бригадир их трех рабочих в помощь выделил. И вот интересно, да? — бригадиры, по-ихнему, «капитана» — все мужики рослые, могучие. Не скажешь, что корейцы. Да вон они, видишь, какие. А работяги под ними — мелюзга, сухонькие, малорослые. Но жилистые, гады. Тягучие, как не знаю кто. Они тут же прорубили для второго тягача выезд из ручья, лаги заготовили. Мудохались полдня, но бульдозер вытащили. Ну, мы, естественно, в благодарность им — две бутылки «Столичной» и два круга колбасы. Это, говорим, вам на вечер, мужики, после работы оттянитесь. Какое там, «после работы» — они тут же пробку зубами сдирают, и, как в пустыне безводной, сначала один присосался, только пузырьки пошли, потом второй, потом третий, и все — пустая бутылка.

И смотрим, «капитана» их чешет к нам. Орет что-то на бегу. Эти головы в плечи втянули, колбасу рвут, в рот запихивают. Бригадир их налетает, первым делом — и как углядел? — вырывает из-под ватника у одного вторую бутылку и колбасу, а потом — по морде их, по морде. Ну да, здоровый «капитана», силы немереной, но их-то трое было, и ребята крепенькие, мы ж видели, вполне могли отмахаться. Нет, стоят. Руки опустили. Он их по морде бьет, а они колбасу заглатывают. Представляешь картинку? И при этом, как говорят, самое страшное для них наказание — это отправка домой раньше срока. Для них этот концлагерь похлеще, чем для нас в Париж.

– Ну что, мужики, может за бутылкой? Ты как, журналист? Пива уже почти не осталось.

– Не. Меня и от пива уже ведет. Мне бы поесть. Я с поезда. Вместо девяти утра приехали в три. Я сейчас — в столовую.

– Ну тогда давай прямо сейчас, а то у них к пяти уже все кончается. А вечером кафе вообще закроют на спецобслуживание. Больно много начальства завезли на праздник. Наших ребят из ВИА пригласили туда петь. В приказном порядке.

– Ну, счастливо вам!

– А знаешь, как корейцы тут обедают? Нет, не эти. Эти — «капитана». Ну а вот когда работяги корейские сюда вдруг попадают, то берут они по три первых и по три вторых. Потом их рвет, они вон туда, за угол к сарайчикам, бегают. Как тараканы. А когда проблюются, то снова в столовую — жрать.

– Кончай человеку аппетит портить.

– Ну, счастливо, журналист. Если что, мы тут еще часок постоим.

7

В столовой-кафе людно. Праздник перебрался сюда. Куртки на спинках стульев, белые блузки девушек, растрепанные космы парней, на столах — бутылки, по большей части, коньяк и шампанское.

Я кружу с подносом по залу, и свободное место нахожу только в углу, где расположилась компания корейцев, за несколькими столиками. Сидят тесно, но при этом один из корейцев занимает целый столик. Китель расстегнут, белая майка обтягивает могучую грудь «Здесь можно?» — ритуально спрашиваю я, кореец вежливо, церемонно почти, кивает и начинает отодвигать от моего края посуду.

Сидит он лицом к залу, я, соответственно, сажусь боком к залу, чтоб не закрывать человеку обзор.

Перед корейцем сгрудились две опорожненные тарелочки из-под салатов, лоток из-под селедки и лоток из-под студня. Глубокая тарелка из-под харчо. Сейчас он ест бифштекс с рисом. Точнее, ест рис, тщательно перемешивая его с подливкой. Потом — сам бифштекс, наколов его на вилку и откусывая маленькими кусочками. Обед, конечно, плотный, но за угол этот уж точно не побежит.