Змеиный взгляд. Этюды - Альберт Карышев

В тот раз мы пошли в лес летом, кажется, именно в июне и, возможно, в середине месяца, потому что, помним, созрели «колосовики»: их могучая волна катится по лесу в середине июня, числа с пятнадцатого, когда начинает колоситься рожь. Год, примерно девятьсот семидесятый, выдался исключительно грибным; старики, как водится в таких случаях, говорили, что грибы — к войне. «Колосовики» белые, берёзовые, сыроежки и маслята, чистые, красивые, весёлые, попадались нам то и дело, и на ровной, не очень травянистой почве их легко было срезать ножичком (не то что теперь лисички на «приклоне», росшие в густой траве среди палых стволов и валежника). Светило солнце, ветерок встряхивал листья деревьев — нежно-зелёные ещё, с берёзовых не вполне сошёл весенний глянец. Хорошо, раздольно, празднично. Мы гуляли и радовались, и не поспешили бы возвращаться домой, если бы корзины наши уже не нагрузились доверху.

Сели на поляне, вытряхнули грибы в траву, а потом уложили их в корзинах аккуратнее, привлекательнее — это интересное действо мы, как ритуал, исполняли непременно. Идя затем через лес к шоссе, торопясь к автобусу, мы говорили о том, какой здесь светлый, опрятный лес, словно кто-то его прореживает и гребёт граблями. Конечно, змей встретить не ожидали, и в голову не приходило, что они могут водиться в таком культурном лесу; но вдруг в неглубокой узкой канаве, продолжавшейся далеко в обе стороны, неизвестно для чего вырытой, заметили гадючий «клубок» и встали, глядя на него со страхом и омерзением, подавляя в себе охоту бежать прочь без оглядки.

В этом сплетении змеиных тел гадюки непрерывно шевелились, наползали друг на друга, выползали одна из-под другой, растекались и стекались, извивались и корчились. Было их тут десятка три, я даже пробовал считать; «клубок» шелестел, издавал смрад, напомнивший мне ужиный. «Фу, фу, фу! — говорила Вера, морщась и отворачиваясь. — Пойдём отсюда!» Но мы не двигались с места и продолжали смотреть. Понятно, что вся змеиная жизнь подчинена инстинктам и рефлексам, и то, что гады собираются в начале лета для коллективного совокупления (если верить мне теперь рассказам деревенских старушек, да ив молодости я то же самое о змеях краем уха слышал), определено их природой. Но всё же лично на меня и мою жену от картины гадючьего «свального греха» веяло бесстыдством, словно картину составляли не животные, а люди. На людей змеи не обращали никакого внимания. Мы успокоились и посмотрели на гадов даже вплотную, с одной стороны и другой, обошли их вокруг, жалея, что у нас нет при себе фотоаппарата, и направились к шоссе…

Но всё же я собирался увидеть и осеннюю змеиную «тусовку» и в надежде наткнуться на неё взял и навестил нынче «приклон» двадцать седьмого сентября, на Здвиженье. Отправился я теперь один, так как у жены нашлись дела перед нашим скорым возвращением в город. Лес оставался большей частью зелёным, только отдельные деревья желтели, главным образом, берёзы. Попадались мне и грибы, лисички, но мало, да и те уже водянистые, расквасившиеся, подгнившие. Долго я ходил по мрачному оврагу, по дну вертепа и крутым его склонам, продираясь сквозь корявые кустарники и папоротники по грудь, спотыкаясь о павшие стволы, заглядывая под вывороченные корни и в разные прочие ямы, но ни «клубка», ни хотя бы единственной гадюки так и не нашёл. Конечно, отыскать в лесу место сбора гадюк мудрено. Но, возможно, тут в сроках кроется ошибка, и змеи по осени собираются вместе не на Здвиженье (в день Воздвижения Животворящего Креста Господня), а немного раньше, на Артамона, двадцать пятого сентября (это и день Отдания Рождества Богородицы). Такое мнение я тоже слышал. А может быть, их предзимнее коллективное совещание — просто народное поверье.

Лопух и цикорий

Всю другую лишнюю траву во дворе мы с женой в начале лета выкосили и выдрали, а возле лопушка и цикория, росших у высокого крылечного пристроя, остановились.

— Несчастные они какие-то, — сказала Вера Владимировна, — маленькие, сиротливые. Жалко их. Давай сохраним. Пусть растут.

— Пусть, — согласился я. — Лопушок вон уже просит, чтобы его не губили, боится, листом от нас отмахивается. А цикорий, гляди, привстал на цыпочки, лезет целоваться, заискивает…

На другой день, вынеся во двор помойную воду, я посмотрел, под какой куст её вылить, да и плеснул из ведра под лопух и цикорий, они росли в метре друг от друга.

Погода установилась жаркая. Огородные растения просили пить, облизывали воспалённые губы и жадно дули из лейки. Поливая их чуть не ежедневно, не забывали мы и про лопух с цикорием, мало того, поили их в первую очередь, хотя с водой было туго: железные бочки под дождевыми стоками быстро опустели, и я таскал воду из болотца на краю деревни, в жару сильно мелевшего, или из колонки, стоящей далековато от нашей нагорной избы, под горой. Потом жена, изготовив в ведре вонючий крапивный настой, подкормила им не только овощи на грядках, но и цикорий с лопухом. Взялись мы относиться к этим дикарчикам так же внимательно, как относимся к полезным культурным растениям: моркови, редиске, свёкле. Родными они нам стали, домашними. С умилением мы глядели, как питомцы росли.

Лопушок весь лоснился от сытости, от удовольствия. Его круглые щёки отражали солнце. Становясь из лопушка лопушищем, он раздавался в плечах, поигрывал мускулами и молодцевато подбоченивался. Цикорий же изо всех сил тянулся вверх, очень хотелось ему быть рослым и стройным. У цикория были синие глаза, они однажды раскрылись у него, как у двухнедельного котёнка. Он ласково мигал хозяевам синими глазами, хлопал длинными ресницами и благодарно прикасался к нам лёгкими прямыми шершавыми ветками.

— Ах, вы, милые! Ребятки мои дорогие! — так Вера Владимировна обращалась к пригретым нами сорнякам.

— Привет, мужики! — говорил я им, выходя на крыльцо.

— Вот ведь никакого от них в огороде толку, бурьян — и всё, а приятно посмотреть, — делились мы друг с другом. — Чистые, ухоженные, словно дети в благополучной семье. Живут и радуются…

Конечно, и лопух поднимался в вышину на дрожжах нашей о нём заботы, а не только крепчал, наливался мускулами. Они с цикорием соревновались, кто вырастет скорее и выше. Мы-то думали, что из них получатся так себе, обыкновенные кустики, а в сорняках при добром к ним отношении проявился гигантизм, и оба вымахали чуть не под стреху. Когда они сильно разрослись, мы сложили цикорию его длинные стебли, аккуратно подняли их к стволу (чтобы не ломались) и опоясали куст бечёвкой так, что он изобразил сноп, поставленный на попа, а ветки не лопуха уже, а репейника, круто гнувшиеся под тяжестью репьёв, подтянули вверх, привязав бечёвки к гвоздикам, вбитым в брёвна избы. Цикорий принял это смиренно, понял и оценил, лопух же заартачился, задёргался, потребовал свободы, и мы отпустили почти все его ветки, оставили привязанными одни лишь верхние, самые тонкие.

— Как знаешь, — сказали. — Не боишься сломаться, ну и стой без поддержки, в гордой независимости. Потом, гляди, не стони, не жалуйся, пеняй на себя…

Цикорий нам без труда удалось воспитать (его генетический код предрасполагает растение к благородству и способности приносить пользу людям, ведь цикорий в кофе кладут), а лопух огорчал хозяев дурными манерами, как был он от природы дремучим, косматым, так дикарём и остался. На днях взялась Вера Владимировна полить цикорий, и только наклонилась к нему с лейкой, как лопух шарахнул женщину шишковатым кулаком прямо по голове, на беду нынче не покрытой, да и прицепился к её седым волосам.

Она схватилась за голову, за колючки и пропищала:

— Ой!

Цикорий виновато сморщился, пожал плечиками и всем видом своим показал, что ему стыдно за хамовитого товарища.

— Что же ты, гад, делаешь? — крикнул я лопуху. — Хочешь, чтобы тебя выкорчевали и кинули на помойку, к чёртовой матери?

— Он, наверно, приревновал меня к цикорию, — сказала Вера. — Рассердился, что я не полила его в первую очередь.

— Много на себя берёт! — ворчал я, помогая ей вытаскивать репьи из волос. — Вырастили паразита себе на голову! Согрели змею на груди! Большой, а дурак!..

Он не только в жену мою вцепился, но и в меня несколько раз, видно, ошалел от безнаказанности, распоясался. За рукав схватил, когда я шёл мимо, за воротник, за дырявый берет. Но вдруг я услышал, как он прошелестел мне в самое ухо, уже под посвист октябрьского пронизывающего ветра:

— Стой, хозяин! Давай потолкуем! Что ты всё куда-то спешишь? Злитесь на меня с хозяйкой, что цепляюсь, да? Так ведь проходите близко, легко достать, соблазнительно. Как тут не прицепиться? Скучно ведь…

Я заметил, что лопух встревожен, что он хочет показаться хорошим и расположить меня к себе. Время близилось к зиме — вот в чём было дело. Лёгкий поджарый цикорий ждал суровую пору по-христиански спокойно, безропотно, а его богатырского вида сосед страшился холодов и одиночества. Цикорий всё лето маршировал на месте, разминался и осенью выглядел, свежим, подтянутым. Он напоминал теперь не сноп, а солдата в шинели, оставленного стеречь деревенское подворье; правда, готовясь к зимней спячке, синеглазое растение закрыло глаза. Лопух после весело проведённой молодости рано состарился, потускнел, вобрал в плечи полысевшую голову. Его нижние ветки под тяжестью репьёв надломились, а сами репьи свалялись, как нечёсаная шерсть. Мне думается, он боялся и того, что мы его в самом деле выдернем из земли, как выдёргивали сейчас овощи на грядках. Пригрозил ведь хозяин…