Осколок - Юрий Иванов

Мы были женаты уже три года. У обоих это был не первый брак. Встретились тогда, одинокие, растерявшие свои семьи, еще не старые люди и стали жить. За плечами выжженные пустыни потерь, поражений и измен. Горы негативного опыта и грустные, не верящие никому, глаза. Осторожное сближение, обнюхивание, ритуальные танцы и секс – без омута страстей, пожара, оставления несчастных и брошенных за спиной.

Идеальный случай для обоих: для нее – симпатичный мужик ее возраста – одинокий, с квартирой, с должностью и машиной, мало пьющий, добрый и умный, для него – красивая баба, в стиле а ля подросток, худенькая, тонкая, с огромным чувством красоты, опять же с квартирой и уже взрослой, собравшейся замуж, дочерью. Казалось бы, оба – идеальные варианты для сорока – то двух лет. Где же такие сохраняются? Таких обычно уводят, они всегда уже заняты, а тут… Взяли и нашлись.

Вместе стало жить легче. Были и свои квартиры – у меня однокомнатная на окраине, у нее трешка в центре. Само собой жить в центре лучше – так и стал этот старый дом нашим совместным жилищем, после того, как выдали замуж ее красавицу-дочь.

Я тогда только – только отошел от длительной и изнурительной любовной драмы. О, какая это была драма! В тесном клубке было сплетено все: и страсть, и нежность, и взлеты до невиданных высот, и открытые глаза, и разочарования с такой жестокой болью, что казалось, никогда уже на месте растоптанной души не смогут вырасти райские цветы любви, и вообще ничего не сможет вырасти.

Такой боли, мне никогда не доводилось испытывать. Ни до, ни после. Это была боль хлипкой души, что словно наколотая на булавку бабочка, трепеща крыльями, вонзала острие все глубже и глубже себе же в сердце. Она стремилась к яркому свету летнего дня, что вдруг открылся ей после унылого, мокрого и грязного покоя кукольного существования. Ошалев от солнечных лучей, огромного синего неба, роскошных цветов на бескрайнем лугу, взлетела и почти сразу же наткнулась на шип какого-то кактуса…

Но солнце светило так заманчиво, что душа моя продолжала к нему стремиться, протыкая свое тело неуклюжими взмахами еще неокрепших крыльев, пока, наконец, не перестала барахтаться и погибла, окостенев и засохнув.

Все кончается – и любовь кончается тоже. Каждый человек хочет любить и быть любимым, но все так запутано в этом мире, что, стремясь к этому, люди получают в итоге лишь страдания, выжженную пустыню души и страх, что это все может повториться.

Может. И повторяется. С другими и по-другому, но повторяется. И часто те, кто клял когда-то любимых за то, что те не так любят, что равнодушны, что могут трезво смотреть на мир, взвешивать и выбирать, сами становятся точно такими же, а их визави плачут по ночам от невозможности растопить чей-нибудь лед и достучаться до прохладного сердца.

А не проклинай любимых, не будь равнодушной свиньей! Получишь сполна все тоже самое, и тогда поймешь другую сторону и начнешь долгое обучение прощению.

Прощать – это главное. Это труднее всего. Потому что прощение это смирение своей гордыни, это способность быть мудрым и честным пред собой, возможность посмотреть на ситуацию с высоты птичьего ( или ангельского) полета. И когда простишь кого-то по настоящему – становится легко, потому что отпускать птиц – удел сильных и красивых людей. Мы же все хотим быть сильными и красивыми, только путь к самим себе – таким гармоничным и правильным, весьма непрост, и усеян ржавыми гвоздями амбиций, тщеславия и страха быть непонятыми.

Простить нужно и сейчас. Что поделаешь, брат? Смирись. Невозможно заставить кого-то полюбить нас, как самого себя.

Мы хотим быть свободными и тяжкий крест рабства (добровольного ли, насильного ли) давит нам на плечи и каждый из нас желает от него освободиться. Твоя жена – не исключение.

Мы не рабы – рабы не мы! Эта смешная фраза большевистского ликбеза состоит из двух частей. Первая понятна – мы не рабы. То есть мы не желаем быть рабами. Ну, разве что божьими. Но больше ничьими. Не хотим горбатиться на чужих плантациях, возделывая нивы для надменных белых людей, равнодушно проезжающих мимо на прекрасных лошадях и в золоченых каретах. Они – хозяева жизни. Им не приходит в голову думать о том, что изболевшиеся, измозоленные руки рабов ноют по ночам и пустой желудок сводит голодная судорога, что саднят свежие рубцы от кнута и болит окованная железом шея. Им наплевать – у них не болит.

Долой! И пусть теперь болит у вас…Мы теперь не рабы.

А кто раб? Вторая часть большевистской фразы более странная. Рабы – не мы. Не мы, а кто-то другие. Кто же они? Если смотреть с точки зрения мировой революции – рабами должны стать вчерашние рабовладельцы.

Но, господа, какие из них, на хрен, рабы – белые ручки, нежное горлышко, тонкие ножки с подагрой. Никчемная, в общем-то, публика. Ибо гордыня и надменность осыпались, равнодушие сменилось голодом и страхом за свои величавые головы, которые никак не привыкнут вовремя кланяться, проезжающим в золотых экипажах, бывшим холопам.

Никто не умеет быть рабом, однако все мы ими являемся.

Любовь.

Сегодня ты раб, жаждущий любви своей равнодушной хозяйки, готовый ползать перед ней на коленях, отдавать ей все и ждать, ждать, ждать до отупения какого-нибудь знака расположения с ее стороны: или поцелуя, или смс-ки, или даже ( если круто повезет!) ее тела на часок. А назавтра – рабыней становится она. И готова взлететь на десятый этаж без лифта, расставшись у подъезда (не с тобой) с любимым, или жевать промокшую напрочь подушку от ощущения собственной брошенности и никому ненужности. А тот, кто был ее рабом – уже хозяин, и у него своя такая же раба и он надменен и горд ощущением собственной власти.

Господи, какая же все это чушь! Ну почему ты допускаешь такое на земле. Почему?

Нам надо сохранить свои души за отведенный нам на земле срок в целости. Надо их еще более усовершенствовать, сделать чище, прозрачнее, красивее. А мы гадим в них, отрываем от них куски, топим их в водке и жжем на бессмысленном костре жажды власти, упиваясь унижением других.

Я ненавижу этот мир. Он глуп. Не жесток – нет. Просто глуп, и состоит в большинстве своем из глупых людей. А глупых людей я не люблю. Впрочем, да пошли они на хуй! Если бы только жить не мешали…

Мало жрать человеку, мало сидеть в тепле, возить жопу в кожаном сидении лимузина, мало пить водку с пивом и трахаться. Мало… А вот большинству почему-то хватает. И пьют пиво и мечтают о жопе в лимузине и трахаются, трахаются до одури, сотворяя невзначай себе подобных…

И зачем им книги, искусство, красивая музыка, философия, сострадание к ближнему, жгучее желание отдать нуждающемуся собственную последнюю рубаху и стыд за то, что не отдал, за то, что не возлюбил, за то, что не дочитал или не додумал?

Водка есть – ума не надо. И действительно – зачем человекам еще и ум. От него неуютно жить. Начнешь думать – и повалился карточный домик – проснулась совесть, выползла жалость к себе и пришла тоска-а-а…

Пива, бля!!! И чтоб не думать – еще и водки! И по бабам!

Девятнадцатый дом. Как много дум наводит он. И ведь, блин, не все дурацкие, а только часть…

Этот дом для меня знаковое место, место, куда я всегда возвращаюсь, куда меня притягивает жизнь, словно желая мне что-то важное сказать или показать.

Во дворе этого дома был детский сад, в который я ходил в детстве, здесь же, на первом этаже, одно время работал в городской газете. В доме жило несколько знакомых, к которым часто ходил в гости, у кафе-забегаловки с торца дома – первый раз (еще подростком) подрался.

Теперь я тут жил. В жизни многих людей встречаются такие вот знаковые места. Сюда человек приходит снова и снова. Места – магниты. И у каждого свои. Места силы, наэлектризованные зарядами и прошлого и будущего, взаимодействующие с нами только на определенной волне.

Я начал приходить в себя. Философия отпускала, и захотелось попросту жрать.

Утро расцветало на глазах – яркое майское солнце поднималось все выше, появились первые люди, поодиночке и группками, забегали все интенсивнее машины и троллейбусы.

Я почувствовал себя глупо – сидящий на грязной скамейке человек, с дорожной сумкой под боком и грудой свежих окурков под ногами. Поднялся со вздохом и пошел на платную стоянку, чтобы найти там свою персональную машину, сесть жопой в кожаное кресло, покурить еще раз, слушая теплый рокот двухсотсильного мотора, и уехать в свою брагинскую нору на окраине.

Там, в одиночестве, я мог бы загнать запуганные неожиданной неизвестностью мысли в стойла и постараться спокойно разобраться, как мне жить дальше и, вообще, надо ли мне это делать.

Глава 3. Нора

Моя нора на десятом этаже нестандартна. Светлая, с огромным окном четырнадцатиметровая комната, десятиметровая кухня, довольно большие прихожая и комната с удобствами. Упакована моими стараниями так, что жить там можно и жить можно очень даже неплохо. Ремонт, электроника, всякая кухонная дребедень и роскошная двуспальная софа покрытая мягким толстым покрывалом. Солнце и свет – бежевое, желтое и чуть-чуть коричневого.