Дороги Фландрии - Клод Симон

«Нда!..» пробурчал Блюм (теперь мы лежали в темноте то есть громоздились наслаивались подобно черепице друг на друга так что не могли рукой или ногой пошевелить не наткнувшись вернее не спросив предварительного разрешения у чужой руки или у чужой ноги, задыхаясь, обливаясь потом мы судорожно глотали воздух точно рыбы выброшенные на песок, вагон в который уж раз остановился среди ночи, слышно было только шумное дыхание легкие с отчаянными усилиями втягивали в себя густые человеческие испарения тошнотворную вонь исходившую от всей этой груды тел словно мы были уже мертвее мертвецов раз способны были осознать это словно бы темнота потемки… Я чувствовал их угадывал их кишепие и то как медленно наползают они друг на друга точно рептилии среди удушливого запаха испражнений и пота, и старался припомнить сколько времени мы находимся в этом поезде один день и одну ночь или одну ночь одии день и еще одну ночь но это не имело никакого смысла поскольку время не существует Который сейчас час спросил я можешь разглядеть? Черт побери отозвался он что это тебе даст что это изменит вот когда рассветет и тебе непременно захочется увидеть наши мерзкие рожи трусов и побежденных эахочется увидеть мою мерзкую еврейскую рожу они Ну сказал я ладно ладно), Блюм повторил: «Нда. И тогда прямо в упор по нему дали эту автоматную очередь. Может разумнее было бы с его стороны.

— Да нет: послушай… Разумнее! Черт тебя подери да что такое разум… Послушай: однажды он уплатил за нашу выпивку. То есть, думаю, не так ради пас самих: из-за лошадей. То есть решил что их должно быть мучает жажда ну и тогда в свой черед…» А Блюм: «Уплатил за выпивку?», а я: «Да. Было такое… Послушай: все вроде как иа рекламной картинке одной из марок английского пива, знаешь? Старинный постоялый двор, стены сложенные из темно-красного кирпича со светлыми швами, забранные в мелкий переплет окна, выкрашенные белой краской рамы, по двору с медным кувшинчиком в руке идет служанка и грум в желтых кожаных крагах с язычками подобрав кудри поит лошадей и тут же группа кавалеристов в классической позе: поясница изогнута, одна нога в сапоге выставлена вперед, согнутая рука с зажатым в кулаке хлыстом упирается в бедро в то время как другая рука поднимая кружку с золотистым пивом протягивает ее к окну второго этажа где можно заметить, увидеть мелькнувшее за занавеской личико точно сошедшее с пастели… Да: с той лишь разницей что всего этого и в помине не было вот только кирпичные стены, но и те грязные, а двор скорее напоминал двор какой-нибудь фермы: задний двор трактира, кабачка, с грудой пустых ящиков из-под лимонада и бродившими повсюду курами и сохнувшим на веревке бельем, а вместо белого передничка с нагрудничком на трактирщице было просторное полотпяное платье в мелкий цветочек какие обычно продают на толкучке под открытым небом и шлепанцы на босу ногу и казалось она была не так уж поражена нашим поведением, словно было делом самым обычным что, стоя здесь в полном обмундировании, каждый из нас не спеша осушал бутылочку пива, он с младшим лейтенантом как и подобает чуть в сторонке (я даже не знаю выпил ли он пива, думаю что нет, просто пе представляю как бы это он стал пить прямо из горлышка), в одной руке мы держали бутылку другая покоилась на крупе лошади которая пила из колоды, и было это совсем рядом с той дорогой где через каждые десять метров на обочине валялся труп мужчины (или женщины, или ребенка), или опрокинувшийся грузовик, или сгоревшая машина, и когда оп расплачивался — потому что расплачивался именно оп — мне видно было как рука его не спеша скользнула в карман, под мягкую серо-зеленую ткапь элегантных бриджей, как на материи вздулись два бугра от согнутых большого и указательного пальца которыми оп ухватил портмоне, извлек его на свет божий и отсчитал монеты в ладонь трактирщице с той же невозмутимостью как если бы он платил за оранжад или за какой — нибудь шикарный напиток в баре на ипподроме Довилля или Виши…» И снова я как бы увидел все это: четко вырисовываясь на фоне неповторимой, почти черной* деленц густых каштанов под звон гонга выезжают жокеи готовящиеся к заезду, обезьяноподобные, восседающие на изящных грациозных лошадях, в солнечных пятнах проплывают друг за дружкой разноцветные жокейские камзолы, в таких сочетаниях: Желтый камзол, перевязь и шапочка синие — на черно-зеленом фоне каштанов — Черный камзол, синий Андреевский крест и шапочка белая — черно-зелепая стена каштанов — Клетчатый сиие-розовый камзол, шапочка синяя — черно-зеленая стена каштанов — Вишнево-синий полосатый камзол, шапочка небесно-голубая — черпо-зелепая стена каштанов — Желтый камзол, желто-красные кольца рукавов, шапочка красная — чернозеленая стена каштанов — Красный, простроченный серым, камзол, шапочка красная — черно-зеленая стена каштанов — Голубой с черными рукавами камзол, шапочка и полоска на рукавах красные — черно-зеленая стена каштанов — Гранатовый камзол с гранатовой же шапочкой — черно-зеленая стена каштанов — Желтый камзол с зеленой полосой на поясе и рукавах, шапочка красная — черно-зеленая стена каштанов — Синий с красными рукавами камзол, полоска на рукавах и шапочка зеленые — черно — зеленая стена каштанов — Фиолетовый камзол с вишневым Лотарингским крестом, шапочка фиолетовая — чернозеленая стена каштанов — Красный в синий горошек камзол, рукава и шапочка красные — черно-зеленая стена каштанов — Каштановый с голубой полосой на поясе камзол, шапочка черная… блестящие камзолы скользят на темно-зеленой стене листвы, блестящие камзолы, танцующие солнечные пятна, лошади с танцующими именами — Карпаста, Миледи, Зейда, Нагаро, Романс, Примароза, Рисколи, Карпаччо, Вайлд-Риск, Самарканд, Шишибю — молодые кобылки переступающие своими точеными ножками и сразу же отдергивающие их точно обжегшись, танцуя, словно бы парящие, танцующие в воздухе, не касаясь земли, гонг, звенящая медь, звенящая не переставая, и бесшумно скользящие друг за дружкой переливающиеся разноцветные жокейские камзолы в этом изысканном послеполуденном свете и не глядя на нее проезжает Иглезиа в розовом камзоле за которым словно бы тянется благоухающий след аромат ее кожи, словно бы она накинула ему на спину свое шелковое белье, еще теплое, еще хранящее запах ее тела, и над ним желтый и печальный профиль хищной птицы, согнутые колени маленьких ног высоко подняты, весь он как-то подобрался сидя на своей золотисто-рыжей величаво ступавшей, роскошной кобыле, с роскошными боками (и этот роскошный крутой круп, и ноги сотворенные не для того чтобы плестись шагом а для того чтобы скакать галопом, и длинные задние поги, которыми она перебирает с такой поразительной грацией, с такой высокомерной небрежностью, и длинный более светлого тона хвост колышется, весь в солнечных бликах), и вот последние камзолы теперь уже со спины (темносиний с красным Андреевским крестом, коричневый в сипий горошек), исчезают за весами, за строением с соломенной крышей, с ложнонормандскими балками, и наконец она (она которая тоже головы не повернула, ничем не показала, что увидела его) сидевшая в тени листвы, в этом железном садовом кресле, и может быть державшая в руке желтый или розовый листок на котором написан последний курс (и на этот листок тоже не глядевшая), что-то рассеянно говорившая (а может рассеянно слушавшая, или не слушавшая) одному из этих странных персонажей, отставному полковнику или майору которых не увидишь больше нигде кроме как в местах подобного сорта, в неизменных полосатых панталонах и сером котелке (их наверняка убирают куда-то, вот так в полном параде, на всю остальную неделю, и извлекают единственно по воскресеньям, наскоро стряхивают пыль, разглаживают и выставляют здесь вместе с корзинами цветов на балконах и ступеньках трибун, а сразу после окончания скачек снова аккуратно убирают в чемодан), наконец Коринна с равнодушным видом поднимается и неторопливо — а ее вызывающее красное воздушное платье колышется, бьется по ногам — направляется к трибунам…

Но сейчас не было ни трибун, ни элегантной публики которая смотрела бы на нас: по-прежнему я видел впереди все те же темные, несмываемые силуэты (донкихотские фигуры, обглоданные светом который обгрызал, разъедал их контуры) на фоне слепящего солнца, их черные тени то скользили рядом по дороге как верные двойники, то укорачивались, как бы стягиваясь даже сталкиваясь, карликовые и бесформенные, то удлинялись, голенастые и растянутые, симметрично повторяя в ракурсе движения своих вертикальных двойников точно связанные с ними невидимыми нитями: четыре точки — четыре копыта — попеременно отрываются и вновь сливаются вместе (совсем как водяная капля когда она отрывается от крыши вернее разрывается надвое, одна половинка остается висеть па копчике водосточной трубы (этот феномен можно разложить следующим образом: капля под тяжестью собственного веса вытягивается принимая грушевидную форму, деформируется, потом как бы препоясывается посередине, нижняя ее часть — более увесистая — отделяясь, падает, а верхняя часть как бы подтягивается, вбирается внутрь, как бы всасывается изнутри сразу же после разрыва, потом опа сразу же вновь разбухает едва поступает новая порция воды, так что через мгновение кажется что, на том же самом месте, висит все та же капля, и снова пухнет, и так без конца, словно стеклянный шарик пляшет на конце резинки вверх вниз), и, вот так же, нога лошади и тень этой ноги разделяются и снова сливаются, без конца соединяясь друг с другом, когда копыто поднимается тень подобно щупальцу осьминога втягивается внутрь, нога описывает естественную кривую, дугу, а под ней и чуть позади черное пятно лишь немножко отступает, сжимаясь, и снова возвращается, прилипает к копыту — и оттого что солнечные лучи падают косо, скорость с которой тень вновь так сказать попадает в цель все возрастает, медленно беря разгон она в конце летит подобно стреле, устремляясь к точке касания, соединения) точно в силу явления осмоса, четырехкратное двойное движение, четыре копыта и четыре сталкивающиеся тепи разъединяются и снова соединяются в некоем недвижном колебании взад-вперед, в равномерном топтапии на месте, а под ними тянутся пыльные обочины, замощенные или заросшие травой, словно бы чернильная клякса со множеством подтеков расплывается и снова стягивается, скользят не оставляя Следа на грудах мусора, трупах, на этой вот дорожке из нечистот, шлейфе отбросов которые оставляет в своем фарватере война, и должно быть там-то я и увидел это в первый раз, чуть впереди или позади того места где мы остановились чтобы напиться, и вдруг обнаружили это, уперлись взглядом пробившимся сквозь полудрему, сквозь эту коричневую тину в которой я так сказать увяз, заметили возможно еще и потому что вынуждены были сделать крюк чтобы не наткнуться на то что мы скорее угадывали чем видели: то есть (как и все что словно вехи громоздилось на обочинах дороги: грузовики, автомашины, чемоданы, трупы) нечто непристойное, нереальное, некий гибрид, поскольку то, что когда-то было лошадью (то есть fco что ты знал, что мог признать, определить как бывшее $согда-то лошадью) ныне уже превратилось в бесформенную груду конечностей, копыт, шкуры и слипшейся шерсти, на три четверти покрытых слоем грязи — Жорж спросил себя по сути даже не спрашивая, а попросту констатируя с тем безмятежным или скорее притупившимся удивлением, иссякшим и даже почти полностью атрофировавшимся за эти десять дней за время которых он постепенно совсем разучился удивляться, раз и навсегда отказавшись от этой тяги вечно искать причину или логическое объяснение тому что видишь или тому что с вами происходит: так вот не спрашивая себя как это произошло, а попросту констатируя что хотя дождя давпо уже не было — во всяком случае на его памяти — лошадь вернее то что некогда являлось лошадью была почти целиком — точно ее окунули в чашку кофе с молоком, а потом вытащили — покрыта слоем жидкой серо-бежевой грязи, видимо уже наполовину впитавшейся в землю, словно бы земля исподволь тайком снова завладевала тем что вышло из нее, существовало лишь благодаря ее соизволению и ее посредничеству (то есть благодаря траве и овсу которыми кормилась лошадь) и чему предназначено было в нее вернуться, снова раствориться в ней, и она покрывала лошадь, обволакивала ее (вроде тех рептилий которые прежде чем заглотать добычу смазывают ее слюной или желудочным соком) этой жидкой грязью которую секретировала и которая казалась уже некой печатью, отличительным знаком удостоверявшим ее принадлежность, до тех пор пока недра земли не поглотят ее медленно и бесповоротно наверняка с неким всасывающим звуком: однако (хотя и казалось что, подобно тем окаменелостям животного и растительного мира которые вернулись в царство минералов, она лежала здесь испокон века, сложив передние ноги наподобие передних лапок богомола как зародыш во чреве матери в коленопреклоненной молитвенпой позе, вытянув негнущуюся шею, откинув негпущуюся голову с отвисшей нижней челюстью позволявшей видеть фиолетовое пятно нёба) убили ее совсем недавно — может быть во время последнего воздушного налета? — потому что кровь была еще свежей: ярко-красное запекшееся пятно, блестевшее точно лакированное, широко растеклось по вернее за коркой грязи и слипшейся шерсти словно кровь эта вытекала не из животного, не из обыкновенной убитой скотины, а из неискупленной раны нанесенной кощунственной рукой человека глинистому боку земли (подобно тому как, в легендах, вода или вино бьют ключом из скалы или горы кУДа ударила палка); Жорж разглядывал ее, машинально заставляя своего скакуна объезжать ее описывая широкий полукруг (конь послушно подчинялся не шарахаясь не ускоряя шага не вынуждая всадника укрощать его натягивая поводья), Жорж думал о том беспокойстве, своего рода мистическом ужасе который овладевал лошадьми всякий раз когда, отправляясь на учения, случалось проезжать мимо тянувшейся в конце скакового круга стены живодерни, и вспоминая ржание, звяканье удил, ругань наездников цеплявшихся за лошадиный круп, оп думал: «Ведь там был только запах. А теперь вот даже вид своего мертвого сородича пе производит на них впечатления, и наверняка они даже прошли бы по ней, единственно ради того чтобы сделать на три шага меньше», и еще подумал: «Да впрочем и я тоже…» И так она медленно поворачивалась перед ним вокруг своей оси, словно помещена была на вращающуюся платформу как при киносъемках (сначала на переднем плане, голова откинута назад, выступает нижняя часть морды, застывшая, с негнущейся шеей, потом незаметно вперед выдвигаются сложенные передние ноги, закрывая голову, потом на переднем плане уже бок, рана, потом вытянутые задние поги, прижатые одна к другой, словно стреноженные, и тогда снова возникает голова, там позади, вырисовываясь в удаляющейся перспективе, очертания беспрестанно меняются, то есть происходит разрушение и одновременно пересоздание линий и объемов, по мере того как перемещается угол зрения (одни выпуклости постепенно опадают, тогда как другие как бы взбухают, выступают резче, потом в свою очередь опадают и исчезают), в то же время казалось все движется вокруг некоего созвездия — вначале он видел только какие-то неопределенные пятна — созвездия из самых разнообразных предметов (и также в зависимости от угла зрения расстояния между ними то сокращались то увеличивались) расшвырянных в беспорядке вокруг лошади (несомненно вещи нагруженные на повозку которую она тащила но самой повозки нигде не было видно: быть может сами люди впряглись в нее чтобы двигаться дальше?), Жорж спрашивал себя как могла война раскидать (потом он увидел чемодан с распоротым брюхом из которого, подобно внутренностям, вываливались матерчатые кишки) такое невероятное количество белья, чаще всего черного и белого (хотя было тут и одно облезло-розовое, прицепившееся или наброшенное на живую изгородь из боярышника, как будто его повесили там для просушки), словно бы люди самым драгоценным считали всякие тряпки, лоскутья, простыни, разодранные или скрученные, тянувшиеся как бинты, рассеянные как корпия по зеленеющему лику земли…