Две - Таня Костюкович

***

Или шла ночью пьяная, ноги, злые на тебя за эти твои выходки, отказывались идти ровно и поднимать повыше колени. Потому ты упала, и колготки разинули рты на разбитых коленках. Что молчишь? Что, не так было?

Может быть, пирог пекла из чувства стыда, как наказание, как очищение, замаливание грехов? Всё ведь у тебя в порядке: работа есть, дом нашёлся, сама здоровая, и все близкие здоровы. Что же ты сегодня, что же куришь? Мобильник из рук не выпускаешь, кто тебе не звонит?

От этого твоего бесконечного чёрного-чёрного кофе слишком тошно. Ладно бы по утрам, может быть, на полдник ещё чашечку, но пить из чашки с облупившейся эмалью черноту по ночам — уже перебор. Сумасшедшая, хватит!

Куришь постоянно в тайне ото всех. Книги читаешь — куришь, пол моешь —  куришь, куришь в ванной (прикуриваешь там от ароматических свечей, которые закупаешь коробками; думаешь, никто не знает зачем?), куришь, когда насыпаешь корм своим рыбкам, и пепел падает в их открытые рты.

Ты влюблена? Разочарована? Устала? Тебе скучно? Ты ждёшь гостей? Собралась поужинать? Вера, отомри! Не стой, как истукан!

***

Встретила того самого, единственного, на одном балконе, где он читал сказки, а она читала телефонные справочники и газеты с объявлениями о работе. Они курили одну марку сигарет, сидели напротив друг друга: он в чёрной майке, а она в белой с надписью о принцессах. Навсегда запомнила кофейные глаза.

***

Не хочешь говорить, и не надо. Тебе же хуже. Догадалась-таки: наконец спать пошла. Что за манера: не чистить зубы по вечерам? Вер, давай, прекращай уже. Не дури. Не кури. Бог с ними, с твоими коленками, с твоим пепельно-рыбным пирогом, с больным ларингитом мобильником, с треснутой эмалью чашки и шершавыми руками с кровавым маникюром. Ложись, давай.

***

Ночью два сердца внутри неё остановились. Одно потому что разлюбило, а второе — потому что осталось без материнского.

Хирургия

В первую октябрьскую ночь, под прикрытием её, под её руководством и злым началом, летели стулья. Не видно, но слышно, как ноги стучали твёрдо и бешено по полу, и что-то громко падало, перебивая этот стук. Слой бетонного потолка резал острый, как скальпель, крик.

А несколько лет назад там мягко и весело топала ножками маленькая девочка, стонали пружинки дивана, и скрипели суставы двух влюблённых, отыгрывали концерты трио: дрель, молоток и пила. Иногда спускались за табуретками. Все четыре этажа снизу говорили «Будь здоров!» в ответ на взрывное чихание. Долго играл у них первый «Земфира» Земфиры, и ещё дольше переливался «Показать допустимый ход», слышный в левом углу холла, где пригрелся компьютер. Громкие боевики по ночам. Со временем присоединилось пыхтение стиральной машины. Слышалось: всё хорошо, и тихо, и уютно.

Затем мелкий топот превратился в поздний ночной грохот каблуков по кафельному полу и бетонным ступеням лестницы подъезда, детский смех — в истеричные вопли подросткового эгоизма и треск рвущихся родительских нервов, диван потерял голос, а может, и вовсе умер. Теперь больше спускались не за табуретками, а с просьбой о денежных билетах в алкоголеубежище. Через балкон летели кости бездомным собакам — остатки со стола, за которым ели тухлую семью с просроченным сроком годности. Накануне кого-то рвало в туалете.

И наконец, этой ночью прошла операция: безанестезийная ампутация чего-то (боюсь, это было сердце). Без подписанного заранее соглашения о последствиях хирургического вмешательства. Не врач, а мясник какой-то. Острый крик поцарапал несколько случайных и ни в чём не повинных — тех, до кого смог дотянуться. Последнее слово было за входной дверью, а потом шаги на лестничной площадке уже разговаривали сами с собой, ни к кому не обращаясь.

Утро, и ветер переставляет фигуры облаков на голубой доске. Пытается сдвинуть дома, навалился на окна и давит. Только его и слышно...

Кардиология

Она рвёт ему сердце медленно, мучительно. «Чик-чик» ножничками и «щип-щип» плоскогубцами. Потом аккуратненько ножичком вырезает из него ремешки и лямки, хлястики. Он корчится от невыносимости и продолжает её ласкать. От этих ласк её сердце сжимается-разжимается, а каждый поцелуй проходит прямо насквозь железными спицами.

Неврология

Как-то летом она приехала погостить к маме. Наверное, это был август, потому что именно в этом месяце в хорошую погоду по вечерам солнце имеет какой-то особый оттенок и структуру, и, проникая внутрь квартиры на четвёртом этаже сквозь избавленные от лишних занавесок южные окна, невозможно ярко меняет пространство комнат. В спальне кажется, будто ты в вечернем летнем лесу: вокруг тёплые позолоченные стволы деревьев. В другой комнате чувствуешь солнце только на ковре, отчего возникает мысль о расписном паркетном полу в бальном зале какого-нибудь замка. В кухне — ты внутри аквариума, плаваешь в мягкой жёлтой воде.

Так вот, она лежала на полу в замковой комнате и занималась обычными бесполезными делами, как вдруг — всё пространство, вся сказочная атмосфера взорвались электрическим рёвом. Тут же закричали от боли разрываемые дрелью цементные стены в квартире сверху. Как они мучились! Как стонали от точечных ран, которыми их усеивал этот робот-палач! Живодёр.

Она чувствовала всё это на себе: это её тело буравили. То голову, то грудь, то живот, то горло. И она не могла выйти из дома! Вот ужас-то! Не могла.

***

Со временем кошмар забылся, соседские ремонты закончились, сама она окончила университет, и началась новая жизнь в новой квартире. В угловой комнате было два окна: в одно из них утром заглядывало солнце, не давая проспать работу, а другое переходило в балкон, справа от которого поначалу можно было наблюдать раскрасневшееся за рабочий день солнце, уходившее спать, но после там построили многоэтажный скворечник, перекрывший прежний вид.

После двух лет настоящей взрослой жизни она пребывала в состоянии безработицы. На мягком ковре своей комнаты, забрызганной мелкими морскими рисунками, она занималась всё теми же бесполезными делами. А дальше, не сложно догадаться —  железный монстр нашёл её снова. Два дня проходили пытки и расстрелы стен. Звук разъедал органы изнутри, пока что-то в ней на самом деле не выдержало и порвалось.

Пару дней она не могла говорить и думать. Ей снились кошмары, в которых она видела мясо и части человеческого тела.

К счастью, разрыв кое-как затянулся и позже почти не беспокоил. Иногда лишь, в февральское полнолуние, когда спать совсем невозможно, и она лежала, уставившись в потолок, разорванное ранее место ныло неприятным воспоминанием, выбрасывая в кровь тревогу. А что потом? Он найдёт её непременно, куда бы ни бежала, потому что рана до конца не заживёт никогда. Тайком, незаметно подкрадётся и завершит начатое: порвёт на ленты все нежные сосуды. Не бойся, девочка, бывает и хуже.

Гематология

В закрытую комнату пролилась на пол луна, совсем не такая, как всегда: было светло, и луна краснела ярко, краснее крови на том же полу. Всё это смешивалось, как краски на палитре. Все молчали: ни словечка, ни шороха. Распускался вечер, за окном выла кошка. Пропитанный криками воздух весь провонял гормонами и страхом. Ни клочка кислорода. Я на шкафу сидела, всё смотрела и растворялась, точнее — сливалась, или даже разлагалась, в этой кроваво-лунной вонючей ванне. На ресницах — кровь, в носу — кровь, на подушечках пальцев, в печени и сосудах, слава Богу, тоже. Я не дышу. Мне так кажется, потому что я вся состою из крика, крови, возбуждения — в меня больше ничего, включая воздух, не влезает. Придёт мама с работы, что же я ей скажу?

Процедуры

В операционной на столе стоит женщина на четвереньках в нижнем белье. Во рту у неё пластиковая трубка, которая книзу переходит в огромный прозрачный сосуд. Я знаю, что ей должны вытащить лёгкие — это какая-то лечебная процедура. Вдруг понимаю, что я и есть эта женщина, и трубка в моём рту. В тот самый момент, когда я это осознаю, внутри здоровенной колбы на другом конце трубки появляются лёгкие. Мои. Мгновенно пустеет моя грудная клетка, клапан сердца прорывает тут же, и полую ёмкость в секунду заполняет воскресающий гормон. Захлебнувшись этим адреналином, я проснулась.