Гарем - Кэти Хикман

— Есть три способа делать это, — говорил тот, что отличался от них всех. Голова у этого человека была повязана тюрбаном из скрученной несколько раз ткани, как требовал того обычай людей из далекой северной страны песков. — Первые два велят удалить или раздавить тестикулы, но пенис не трогать. Он останется, но мужчина станет бесплодным. Эти два пути болезненны и опасны, можно заразиться и умереть, но большинство обычно выживает. Особенно молодые. — Словно сквозь туман мальчик видел глаза, устремленные прямо на него. — Третий путь велит удалить гениталии целиком. Риск, конечно, намного больше, вы можете вообще потерять этого мальчика, но и спрос на таких очень велик. Особенно если они уродливы… — Тут этот человек тихонько рассмеялся про себя. — Ваш уродлив как гиппопотам.

— Третий путь очень опасен? — произнес тот, кто приподнимал рубашку мальчика.

— Выживают немногие. Почти все после этой операции погибают, особенно если ее делает неумелая рука. Если его не сведет с ума боль, то прикончит лихорадка, которая приходит следом. А если и она не справится, есть опасность, что разрез сомкнётся, когда станет затягиваться рана. Нужно позаботиться, чтобы одна из труб выходила наружу и пациент мог мочиться. Если об этом заранее не подумать, то смерть неизбежна. Самая постыдная и болезненная из всех, и спасения от нее нет. Но если возьмусь за операцию я, а я опытен в этом искусстве, то шансы не малы: половина моих пациентов выжила. Что же касается этого… — Мальчик снова увидел, как склоняется над ним голова в тюрбане. — Ну, на вид он довольно крепкий паренек. Может, еще будет управлять гаремом самого великого повелителя.

Люди, сидевшие вокруг костра, тихо заспорили о чем-то между собой, потом снова заговорил тот, первый. Он казался главным среди них.

— Мы пришли издалека — три тысячи лиг, если не больше, — от лесов великой реки. У нас дорогая поклажа, и мы уже лишились немалой ее части. Слишком большой для того, чтобы соглашаться на риск новой потери. В Александрии, куда мы держим путь, мы с легкостью продадим в рабство тех, кто уцелеет, и какой-никакой барыш нам обеспечен. Но в твоих словах лежит правда: много денег можно получить за того, о каком ты нам говоришь, и особенно если он родом из наших земель. Можно сказать, что он один даст барыша больше, чем все остальные. На базарах Александрии и Каира говорят, великие султаны предпочитают иметь черных евнухов, а не тех белых, которые приходят с восточных гор Великой страны турок. Держать таких евнухов могут только самые богатые гаремы турецких владык. Это роскошь, я могу сказать, такая же, как перья страусов, золотой песок, цветы шафрана или слоновьи бивни, которые везут многие караваны, пересекающие наши земли. Мы испытаем удачу. Пусть будет этот парнишка, он и вправду, как вы сказали, выглядит крепким и, может, выживет. Мы надеемся на ваш опыт, копт, и нашу удачу.

— Значит, мальчишка, который пел. Да будет так. — Мужчина в тюрбане кивнул в знак одобрения. — Вы достойный торговец, Массуф-бей. Мне понадобится кипящее масло, чтобы прижечь рану, — добавил он деловито. — И четверо самых сильных мужчин, чтобы держать мальчика. Боль придает силу десятерых.

И теперь, почти сорок лет спустя, в прохладе благоуханной босфорской ночи, обнаженное тело Хассан-аги содрогнулось, его пальцы разжались и едва заметно затрепетали, напомнив опустившихся на подушки дивана чудовищных мотыльков. И, охваченный горячкой, его разум опять потонул в прошлом.

Ночь все еще длилась. Когда все было кончено, они, как того потребовал копт, выкопали в песке, как раз позади хижины, яму. Она была довольно глубокой, но узкой, так что, когда мальчика опустили в нее, он, с прижатыми к телу руками и вытянутыми в длину ногами, едва там уместился. После этого яму забросали песком, на поверхности земли виднелась только голова, и ушли, оставив мальчишку одного. У него не сохранилось воспоминаний об этих днях, лишь изредка сознание возвращало ему холодный вес песка, давившего со всех сторон на тело, и ощущение того, что руки и ноги прижаты к бокам так плотно, будто его обмотал паутиной гигантский паук.

Как долго держали его, похороненного заживо, в той яме? Пять дней? Неделю? Первые несколько дней лихорадка, начавшаяся немедленно после операции, не отпускала его и он не замечал, как течет время. Несмотря на жестокий дневной зной, когда от солнца, казалось, сама кровь вскипала за барабанными перепонками, зубы мальчика лязгали и стучали от ощущения холода, вызванного лихорадкой. А боль между ногами, в паху, была такой свирепой, что горькая желчь волной подступала к самому горлу. Хуже всего была жажда, ужасная, всепоглощающая жажда, которая завладела им, принося безмерные страдания. Но когда мальчишка, пытаясь допроситься воды, принимался кричать, голос его, не громче мяуканья котенка, не достигал ничьих ушей.

Однажды, очнувшись, он увидел подле себя человека в тюрбане, того, кого называли копт. Он пристально смотрел в лицо мальчика, а рядом стоял глава каравана, с черной как смола кожей, одетый в длинный бледно-синий халат.

— Лихорадка отпустила его?

Копт кивнул:

— Все идет в точности, как я сказал. Мальчик оказался крепким.

— Значит, я могу увезти его?

— Терпение, Массуф-бей. Лихорадка миновала, но рана должна затянуться. И затянуться как следует. Если вы хотите получить барыш, вы должны позволить песку сделать свое дело. Пока что он не должен шевелиться.

«Воды…» — это он произнес? Губы мальчика так пересохли, что трескались и кровоточили даже при самой слабой попытке издать какой-либо звук, язык до того распух, что мог задушить его. Но тех двоих уже не было рядом.

Когда девочка пришла к нему в первый раз, снова стояла ночь. Он сначала не видел ее, но мигом очнулся от неспокойного сна, в который время от времени погружался, почувствовав прохладу на лбу и губах. При этом прикосновении крик боли сухой щепкой разодрал его горло, но остался беззвучным. Влажность мокрой тряпицы обожгла его подобно лезвию ножа.

Чей-то призрачный силуэт опустился рядом с ним на песок.

— Воды. — С усилием он разлепил губы, произнося это слово.

— Нет, нельзя. — Мальчик моргнул несколько раз, зрение его прояснилось, и он увидел перед собой широкое гладкое личико маленькой девочки — Тебе не разрешается пить. Пока нельзя. Сначала выздоравливаешь, потом пьешь.

Ее определенно не было в том караване, с которым он прибыл сюда, в этом он был уверен, но тоны голоса были знакомы, и он подумал, что девочка, должно быть, из тех же лесов у великой реки, что и он. Ресницы мальчика дрогнули, но глаза были слишком сухи для слез.