Английская мадонна - Барбара Картленд

Уникальная палитра Гольбейна перекликалась на зыбких стенах Маунтсорреля с висящими по соседству картинами англичанина Уильяма Хогарта [3]: художник был не чужд юмора и сарказма (вот уж кто от души посмеялся бы, увидев свои блистательные шедевры здесь, среди жутчайшего хлама!). Необычайно остроумный и смелый в своей человеческой зоркости, он делал объектами изображения представителей самых разных сословий, став основателем национальной школы живописи, не замкнув себя на каком-то одном излюбленном жанре.

Да, Теодора могла часами стоять подле каждой картины и о каждой рассказывать… Это были ее любимцы. Могла ли она расстаться хотя бы с одной из них?

Отойдя со своими тряпками в сторонку от Джима, она в задумчивости остановилась перед картиной француза Жана Оноре Фрагонара[4]. Отец говорил ей, что здесь реализм и абстракция достигли уникального равновесия. Возможно. Она об этом еще подумает — отец часто выражался не слишком простым для нее языком, но она любила разгадывать эти секреты картин, подолгу вглядываясь в изображенное на картине в стремлении понять до конца, что хотел выразить красками и кистью художник.

Фрагонар — воплощенное рококо. Изобретательный в композиции, он не лишен изящной манерности, однако грациозен и деликатен в рисунке, и картины его выполнены с большим вкусом: «Поцелуй украдкой», «Девочка в постели, играющая с собачкой…»[5] Сквозит что-то почти запретное, но так целомудренно, что никакую грань художник не перешел. На этих девочку и собачку отец ее часто подолгу глядел, и Теодора знала: будь даже продано все остальное, эта картина останется с ними.

А вот это? Теодора в сомнении — поднимется ли на него рука? — остановилась перед полотном Генри Реберна[6]. Основатель шотландской школы живописи. Лучший портретист Шотландии, как отзывался о нем отец, считая значительным портретом Реберна его автопортрет. Вдумчивый, проникающий в душу внимательный взгляд умудренного опытом человека. Значительная, однако абсолютно естественная поза. Уверенное письмо сильной рукой и густой колорит. Человеку, изображенному на этом портрете, хотелось открыть свою душу, исповедаться в грехах и в сомнительных помыслах — такая была уверенность, что получишь не ответ, состоящий из пустых затверженных формул, а истинные плоды душевных исканий и познания жизни. Постоишь, посмотришь — и будто с другом поговорил.

— Что за художник! — с восхищением восклицал отец еще неделю тому назад, стоя перед этим портретом. — И никаких набросков не делал, все сразу на холст!

А вот потрясающий ее каждый раз как впервые Ян Давидс де Хем[7]… Потрясающий каждым своим штрихом, самой незаметной на поверхностный взгляд линией. Рисовал ли кто-нибудь цветы и фрукты так же, как он? Так скрупулезно выписан у него каждый листик и лепесток в букете, каждый черенок и солнечный блик на каком-нибудь фрукте в вазе — стеклянной ли, металлической! Цветовая гамма букета, прописанность всех подробностей и мелочей, прозрачность красок… Теодора разглядывала все эти подробности, открывая для себя новые их сочетания. На всем отдыхают глаза и душа, если воспринимать изображение поверхностно, не вдумываясь в смысл. Об утонченном вкусе художника говорит построение композиций натюрмортов: то над букетами порхают бабочки и стрекозки, то посреди натюрморта попугай клюет ветчину… Реалистичность граничит с почти абсолютной реальностью. Вот только не для красивости и не для того, чтобы просто порадовать глаз, рисовал свои натюрморты де Хем. Изображением фруктов, цветов, еды и прочей «мертвой натуры» можно сказать очень многое — намеками, символами. И де Хем умел использовать эти приемы блистательно, лучше, чем все художники до него, писавшие натюрморты.

Де Хем своими картинами говорил со зрителем. Сочетания предметов, собранных в натюрморте, могли сказать зрителю многое. Вот, к примеру, рядом с пышным гастрономическим пиршеством на столе (где изящно свисает колечками недочищенная кожура лимона, стоит недопитый бокал, иногда смята скатерть…) — догорающая или уже догоревшая свечка, череп, часы или очки. «Все проходит», — гласит надпись на кольце библейского царя Соломона. Придет конец и богатству, и изобилию. Memento mori — помни о смерти! Но пока человек живет, он не думает, как вмешивается в природу. Недрогнувшей рукой он срезает с кустов цветы и срывает с деревьев плоды. Вскоре эти цветы в вазах завянут и сморщатся сложенные горками фрукты. Так расстались с жизнью красный омар (раз красный — уже побывал в кипятке…) или заяц, мертво поникший ушами и лапами подле глянцевито поблескивающих виноградных гроздей, безжалостно подстреленная для того, чтобы потешить утробу, прекрасная птица. Но придет конец и человеческой жизни — все тленно, и даже богатство: поделись же этими деньгами с бедным, и, возможно, тебе простятся какие-то из твоих грехов! Об этом говорили натюрморты де Хема и его предшественников в этом жанре светлой и наивной девушке.

В огромных глазах Теодоры застыло отчаяние. Она понимала эту символику Средневековья и разделяла идею отношения к природе не как к человеческой собственности. Теодора верила: человек должен почтительно склонить голову перед величием Создателя. Природа — величайшая загадка Вселенной.

Однако, как бы там ни было, созерцание такого изобилия вкусной еды сейчас подействовало на Теодору подавляюще: Колвины жили впроголодь. Слабым утешением было то, что натюрморты отражают лишь жизнь не столько богатых, сколько баснословно богатых людей. Все эти золотые с перламутром кубки, бокалы, белые и красные вина, созревающие в разное время года фрукты (вишня и виноград) — все, что лежит на столе, было доступно в кругу людей состоятельных, заказывавших такие картины, чтобы продемонстрировать свое богатство… А художник оттачивал свое мастерство, достигая поистине совершенства, передавая почти осязаемую бархатистость кожицы персика, влажно-матовую поверхность виноградин, прозрачность стекла, переливчатую нежность перламутровых раковин…

Голова у Теодоры кружилась от усталости, голода и сомнений…

Джим не тревожил хозяйку, да и сам незаметно стал разглядывать картины, которые видел уже не раз и изучил во всех подробностях.

От де Хема Теодора повернулась к Антонису ван Дейку[8]. Портретист. Писал на темы и религиозные, и мифологические. И удостоился великой чести, прославившись, занял достойное место среди лучших художников или поэтов: стал придворным живописцем, служил двум королям, получал солидное жалованье, женился на дочери лорда. Его кисти принадлежат очень выразительные и броские по манере портреты придворных и молодых английских аристократов, при этом великолепные по композиции, психологической характеристике, строгие и правдивые. Одно время Ван Дейк работал помощником в мастерской Рубенса — это ли не свидетельство его высокого мастерства? В своей эффектной манере он изобразил и одного из прежних владельцев Маунтсорреля, своего современника, — в шляпе, с тростью, на фоне дома, — словно хозяин собрался пройтись по окрестностям, наслаждаться видом своих роскошных угодий…