Батон «Лучеса» - Александр Воронов

и глядел на застывший на стене человеческий вопль, и даже в самых общих и приблизительных своих чертах вопль этот был так прекрасен, что Столбову хотелось умереть от последнего невыносимого счастья.

   Кто ты, думал Столбов, непостижимое существо, которому мы отданы в безраздельную волю, настолько отличное от нас, что всполохи чувств и эмоций ты способно воспринимать так же непосредственно, как мы – звук или цвет? Творя симфонии свои из наших агоний, празднуя недоступные нам торжества, задумываешься ли ты, что чувствует свеча, сжигаемая в твоем фейерверке? Что ж, с Новым тебя годом. Возможно, кто-то другой, не я и не похожий на меня, на какой-то другой стене чертит сейчас карту человеческого счастья, столь же прекрасную или прекрасней в тысячу раз, и может быть, наложенные друг на друга, они способны прямо здесь, на наших глазах, родить новый мир, как женщина, соединившись с мужчиной, родят новую душу, я знаю, я все понял, я постиг, в своем нисхождении в бездну я прошел через центр земли и вышел на свет, все, как надо, проверенный метод, закономерный результат, мудрость твоя открылась мне, так дай и мне открыть тебе глупость мою – мы же живые, что же вы, суки, с нами творите? ЗА ЧТО? Последние два слова, кстати, Столбов в невыносимую пьяную минуту даже написал крупно, размашисто, поперек всего остального на полях карты, но теперь их не было, как и прочих сносок, поля были оторваны начисто, потому что близился час и зрело решение, а Столбову не хотелось лишних разговоров, только минимально необходимые, и он не собирался нести мудрость, он был намерен держаться своих. Пусть будет так, решил он, просто художественная фантазия, просто абстракция, цветовой взрыв, земля, купающаяся в переливах красок, колыбель в переплетении радуг, мировой павлин, доверчивый круглый птенец под крылом у жар-птицы, любовь, что движет солнце, запятая, светила.

СУЕВЕРИЯ

 Однажды Куприянчик поехал в Чижи за опятами, и там в Чижах прямо на дороге валялась подкова – такая железяка, которую прибивают к коням. Никакого коня у самого Куприянчика не было, у него был хомяк, но всё равно он взял подкову на счастье и понёс, хотя и сомневался. Если вдуматься, у кого на свете больше всего подков, если не у самих коней, и что им это дало, кроме хомута и седла? Куприянчик решил про себя – если насчитает Семь Знаменитых Счастливых Коней, то, так уж и быть, оставит подкову себе, а если нет, то положит, где взял, ищите дураков. Сначала он посчитал коня Александра Македонского, потом с разгону перескочил на Македонского самого, за ним по ассоциации вспомнил футбол Македония – Тунис, потом как наши чехам в хоккей продули, а под конец задумался, как всё-таки здорово было бы иметь хоть немножко больше денег, но это уже он без всяких ассоциаций, просто потому что жизнь такая. Но тут как раз из калитки навстречу ему вышла чижанка с ведром за водою, и всё у Куприянчика внутри всколыхнулось. Может, у других и не всколыхнулось бы, но так устроена природа вещей, что в разных мужиках колышется от разных баб, это только по телевизору кажется, что от одних и тех же. Если бы не так, человечество давно перестало бы размножаться и вымерло, и Куприянчик первый. Как поставили бы его в очередь на размножение к тем телевизорным бабам, так бы он всю жизнь в хвосте и простоял, такой у него был характер. Вот и сейчас шла мимо та чижанка, и видел Куприянчик, что на расстоянии руки уплывает от него что-то очень хорошее, может быть, даже счастье, сопоставимое с конским, а он всё не знал, что ему делать и как это счастье остановить, не было у него возможности насобачиться в вопросах счастья, не позволяла биография. И вдруг его разом как осенило – блямкну-ка я ей подкову в ведро, сперва она, конечно, взвизгнет и подскочит, а потом поймёт, какой я редкий человек с оригинальными идеями. Только не учёл он в блямканье своём, что подкова – счастливая примета, а баба навстречу с пустым ведром – наоборот; замесил Куприянчик в чижанкином ведре антагонистические вселенские силы, всё взорвалось, раскололась планета пополам вдоль улицы Мичурина, и поплыли полушария в космическом пространстве друг от друга, чижанка на чётной стороне домов, где одноглазый дед на скамейке, Куприянчик – на нечётной, где сельпо.

– Ну вот что ты делаешь! – взмахнула руками чижанка, воскликнула через пропасть. – Ведь так хорошо могли бы жить.

– А, так у меня всегда, – отозвался расстроенный Куприянчик. – Не везёт мне с женщинами. Каждый раз одно и то же. Отколю какую-нибудь дурость несусветную, и всё, сломал по живому. Ничего уже не поправить. Ещё только хуже сделаю. Даже памяти светлой не останется, злоба одна.

– Зачем же ты так? – спросила она.

– Само так получается, – соврал Куприянчик и устыдился душой. – Вообще-то я знаю, как надо. Просто не хочется, чтобы всё как у всех. Чтобы как у них. Какой тогда смысл?

– Слишком ты всё усложняешь, – вздохнула она. – Мне вот ты сразу понравился.

  Куприянчик страшно взволновался:

– Всё из-за поганой этой подковы, из-за приметы. Я думал, всё, счастье в кармане, вот и знак. Всё предрешено, что ни делай, всё равно ничего уже не испортишь, как ни скажешь, тебя поймут. Думал, это такое вмешательство высших сил.

– Это и было вмешательство высших сил, – сказала она. – А ты тоже. Нашёл, кому верить.

  Куприянчик быстро задумался.

– Так что получается, они это что, нарочно? – спросил он, но полушария, покачиваясь и скрипя, отдалялись друг друга, уже надо было кричать, и он крикнул:

– Я не понимаю, они что, это нам назло, что ли? В насмешку, чтобы ещё больней? Это что же, они с нами, как с конями?

– Конечно, – отозвалась она. – Они со всеми так. Ты что, не знал?

– Я догадывался. Подозревал, не верил. Не укладывалось в голове. Думал, совпадение. Ещё тогда, с Зайцевой…

– Ну вот зачем тебя всегда так прёт рассказывать про своих баб? – со злостью закричала она, и Куприянчик осёкся.

– Ты же знаешь, это теперь не имеет значения, – ответил он. – Я потому и рассказываю, что не имеет. Если б имело, я бы молчал. Ты – лучшее, что у меня было в жизни.

– Да ты же наверняка и им это говорил.

– Да, – сказал Куприянчик и покраснел. –