Северный сон - Инна Гофф

Ее мрачные мысли прервал голос Лучникова:

— Я приглашаю вас обоих в честь праздника пообедать вместе со мной. Я просил Марию Петровну, буфетчицу, накрыть в салоне. — Он дотронулся до козырька и взглянул на Надю. — В двенадцать ноль-ноль жду...

Он поднялся по трапу в рубку, а Надя и Андрей еще походили по палубе, любуясь озером.

— И долго нам идти Ладожским? — спросила Надя.

— Под вечер войдем в Свирь. Говорят, красивая река.

И вдруг спросил:

— О чем ты говорила с ним?

Надя вспомнила космический разговор, как назвал его Лучников, и улыбнулась. Рассказывать о нем было долго.

— Я сказала, что он не любит речников.

Андрей нахмурился. Когда он хмурился, светлые густые брови его смешно топорщились.

— Это ты зря. Теперь он подумает, что я тебе жаловался. А мне наплевать — любит, не любит. Я не красна девица...

Надя взглянула в озабоченное лицо Андрея и впервые после своего приезда испытала чувство раздражения.

— При чем тут ты? Я говорила то, что думаю.

— В общем, прошу тебя впредь не говорить с ним на эти темы. — Глаза Андрея упрямо посверкивали из-под светлых коротких ресниц. — Поняла?

— Ладно. — Надя примиренно улыбнулась. — Дашь мне темник, и я буду в него время от времени заглядывать.

Ей не хотелось ссориться. Хотелось шалить, нахлобучить на глаза Андрею его форменную фуражку. Даже мины, темные таинственные тени войны, еще живущие в глубине этого чистого озера, не пугали ее больше.

В двенадцать ноль-ноль, прихватив с собой бутылку «Твиши», которую Андрей купил в Ленинграде, они постучали в дверь салона. Здесь было по-вечернему, горели лампы: стекла со стороны палубы были обиты досками на случай шторма. Один из столов был накрыт на пять человек. Лучников и морской помощник (Надя вспомнила запись о нем в «Судовой роли»: капитан малого плавания Жук) были уже здесь. Знакомясь с Надей, Жук покраснел так сильно, как умеют краснеть только совсем молоденькие девушки. Это было заметно даже при неярком электрическом свете.

Мужчины дружно занялись откупориванием бутылок и обменом мнениями о том, какой способ лучше.

«Кто же будет пятым?» — подумала Надя. И увидела Прямкова. Старик вошел, ступая нерешительно, словно не зная, туда ли попал. Но вид у него был торжественный, из кармана черного пиджака торчал аккуратно сложенный вчетверо носовой платок ослепительной белизны. Жидкие, с сильной проседью волосы были смочены цветочным одеколоном и торчали на затылке, как после мытья.

— Вот и Федор Григорьевич, — сказал Лучников и обратился ко всем: — Можно садиться.

На столе стояли три бутылки: водка, коньяк и «Твиши». Лежала закуска: соленые огурцы, лимон, посыпанный сахаром, ветчина.

За стеклянной перегородкой буфетчица Мария Петровна уже хлопотала, разливая в тарелки суп. «С бараниной», — по запаху определила Надя.

— Что будете пить? — спросил Лучников у старика.

— Водочки, пожалуй, — подумав и делая вид, что колеблется, негромко произнес Прямков.

— А вы? — Лучников повернулся к Андрею.

— Я — только вино, — подчеркнуто сказал Андрей.

— Что так? — удивился Лучников.

— Не пью. Не курю и не пью.

— А ради праздника? — Лучников испытующе посмотрел на него. — Немножко?..

— Все равно. Закон.

— Ну, что ж... Не будем сбивать человека с праведного пути. — Он налил водки себе, морскому помощнику и Прямкову и, наливая вина Андрею, спохватился: — Ну вот! Уже проштрафился. Надо было начинать с дамы...

— Я не дама, — сказала Надя. — И сейчас я вам докажу это...

— Что вам налить?

— Водки.

— Вот молодцом! — похвалил Лучников. Наде показалось, что он даже повеселел.

Надя не любила водку. Но почему-то ей стало неприятно за отказ Андрея. «Нехорошо, когда человек намеренно хочет выделиться, отличить себя от других, — думала ока. — Даже в хорошем».

— За победу, — сказал Лучников, поднимая рюмку. — Не знаю, как для кого, а для меня не было счастливей дня. Сколько не дожило до него из тех, кто заслужил дожить...

Он выпил не сразу: подержал рюмку в руке, глядя прямо перед собой. Потом все выпили, и Прямков закашлялся. На глазах у него навернулись слезы. Он вытащил из кармана платок, старательно отер их. Только Андрей еще цедил вино из рюмки, медленно, как бы смакуя. Он сидел рядом с Надей, Лучников и Жук — напротив них, Прямков — сбоку.

Буфетчица, выглянув из-за стеклянной перегородки, решила, что самое время подать суп.

Лучников и ей налил рюмку:

— Выпейте с нами, Мария Петровна.

— Ой, что вы, — жеманно ужаснулась она, — я водку не пью... Мне бы молочка.

На вид ей было лет пятьдесят, но губы она красила ярко. Голос у нее был надтреснутый, хрипловатый — то ли от простуды, то ли оттого, что часто пила «молочко».

— Берите, берите, — нетерпеливо сказал Лучников. Покосившись в сторону Нади, она заметила, что и та пила водку, и, уже не переча, взяла рюмку.

— С Днем Победы! Доброго здоровья, — и опрокинула залпом.

Лучников уже протягивал ей хлеб с ветчиной.

— Настоящая морячка, — сказал Лучников, когда Мария Петровна отошла от стола. — Как убило у нее мужа, боцмана, так она сама пошла на корабль. Поварихой попросилась. Всю войну на флоте провела и потом осталась... Где только ни была — и за границу ходила, в Атлантику, за сельдью... А потом попивать стала. Особенно, как на берегу побывает. Вспомнится все...

— А теперь она на «Машуке» останется? — спросила Надя.

— Нет, в Архангельске, слава богу, сойдет, — сказал Андрей.

Лучников налил всем по второй.

— А теперь, — он выразительно посмотрел на Андрея, — за капитана Аникина. За капитана нового типа — капитана, который не пьет и не курит.

Он сказал это серьезно, только складки возле рта обозначились резче.

— Сколько вам было лет, Андрей Иванович, в сорок пятом?

— Шестнадцать, — сказал Андрей.

— Мальчишка. — Глаза Лучникова потеплели.

Надя смотрела на него, на его темные густые, ежиком, волосы, на красный след от фуражки на лбу. Она подумала, что сейчас он и ей задаст тот же вопрос, и ей захотелось прибавить себе года, чтоб не ранить Лучникова еще раз. Чутьем она поняла, каким немолодым ощутил он себя сейчас. Именно немолодым, а это страшней, чем старым. Старый — уже сдался. Немолодой — еще хочет жить полной жизнью, наравне с молодыми. И если старым становишься постепенно, то немолодым — всегда вдруг.

И все же Надя была только женщиной и на вопрос Лучникова ответила честно:

— Четырнадцать.

В сорок пятом ей было четырнадцать. Она ходила в седьмой класс. Тетрадки, отметки, мальчики, кино — вот был ее мир, мир школьницы, девчонки. А он в сорок пятом уже испытал все главное в своей жизни: любовь, войну, смерть близких, победу, женитьбу...

— В сорок пятом я служил матросом на Балтике, — сказал Жук и опять покраснел. Это были его первые слова за время обеда.

— А я капитанил на «Богатыре», — негромко произнес старик.

Он хотел рассказать, что «Богатырь» был лучшим пароходом из тех, что ходили по маршруту «Москва — Касимов — Горький», и что это был последний пароход, на котором он ходил капитаном. Но не сказал: боялся, что опять запершит в горле и придется доставать платок, как тогда, когда пили первый тост за победу и Лучников вспомнил о тех, кто не дожил... Прямков до сих пор не мог смириться с гибелью сына, Петьки. Это был его лучший сын. Так казалось ему теперь. И хотя у него осталось еще трое — два сына и дочь, — он говорил про них: «Хорошие ребята, но не то...»

Ничего этого не сказал Прямков. Он понимал, что ему оказали честь, как бывшему капитану, справить День Победы среди капитанов. Он был рад этой чести, но не хотел ею злоупотреблять и занимать внимание всех своей персоной.

После обеда вышли на палубу. Лучников, Жук и Андрей поднялись в рубку. Прямков отправился вздремнуть.

Надя стояла у борта. Все так же сверкала под солнцем безбрежная Ладога, упруго вибрировала палуба под ногами. После по-вечернему освещенного салона было приятно опять обрести солнце, голубое, без единого облачка, весеннее небо над головой. Сто сорок пять километров по Ладожскому. Так сказал Андрей. Андрей!.. Как он иногда не чувствует... Но ей не хотелось думать об этом. Она запрокинула голову, зажмурив глаза, и подставила лицо солнцу. Ее обдало приятным теплом, веки красно просвечивали. Слабый ветер шевелил волосы, и они щекотали ей щеки, шею, но лень было убрать их. «Как бьется сердце, — подумала она. — Не надо мне было пить вторую рюмку».

4

Ей всегда нравился язык лоций — скупой, точный, исполненный строгой поэзии.

«На западном плече Свирской губы стоит маяк Стороженский — цилиндрическая башня, окрашенная белыми и красными горизонтальными полосами. Маяк имеет четыре сектора освещения — зеленый, красный, белый, красный. Оба красные сектора ограждают опасные районы плавания, зеленый — отбивает береговую полосу. Маяк имеет туманный сигнал — шесть ударов колокола в минуту»...