Смерть на каникулах. Убийство в больнице (сборник) - Джозефина Белл

– Без пяти восемь, – сказал он извиняющимся тоном. – Родители собрались в зале. Вы будете готовы к восьми? Если да, то я заведу мальчиков.

Фентон тяжело поднялся с табурета, аккуратно протирая от тона место под фальшивую бороду.

– К вашим услугам! – вскричал он с тщательно отработанным жестом и добавил, будто только сейчас об этом подумав: – К девушкам вы заглядывали, проверили, одеты ли они?

– Нет, не заглядывал, – сухо отозвался мистер Уорвик.

– Ну хорошо, я сам проверю. Джордж, собирай первый выход.

Мистер Уорвик просиял:

– Так я могу сказать мисс Эймери, чтобы играла увертюру?

Фентон кивнул, и молодой мистер Уорвик поспешил в зал давать знак пианистке. Мистер Лоуз, преподаватель французского, стоял у дверей зала, сдерживая тех учеников, что еще не сидели со своими родителями. Увидев сигнал Уорвика, он выпустил своих подопечных, которые бросились в передние ряды и расположились на низких скамейках. Школьная прислуга вместе с немногими приехавшими шоферами заполнила задние ряды.

Девушки были уже готовы, даже ждали у бокового выхода на сцену, где Фентон их и нашел, заглянув сперва в пустую гримуборную.

– Все в порядке, дорогая? – спросил он у жены.

– Ну, если у тебя называется порядком гримироваться в двухфутовом квадратном ящике, набитом грязными крикетными туфлями, то да. Но тогда не спрашивай, что у меня с волосами, потому что я этого не знаю, я их не видела в зеркальце размером с почтовую марку при односвечевой лампочке под самым потолком.

– Надо было открыть дверь и впустить дневной свет. Думаю, обычно ее не закрывают. Насчет волос не волнуйся, дорогая, потому что они прекрасны. Ты же знаешь, что больше всего ты нравишься мне в роли Оливии.

Девушки, игравшие роли Виолы и Марии, приподняли брови и отодвинулись. Боб с ума сходил по собственной жене, этой шипящей мелкой кошке. Она то и дело устраивала им невыносимую жизнь и была посредственной актрисой. Когда у них будет ее опыт…

Боб Фентон отозвал жену в сторонку. В неумолчном гуле разговоров из зала и бренчании школьного пианино можно было не волноваться, что подслушают.

– Ты себя хорошо чувствуешь, милая?

– В каком смысле?

– Я о приступе, случившемся, когда мы приехали. Он меня встревожил. Мне показалось, ты вот-вот упадешь в обморок.

Соня Фентон насторожилась:

– А, это. Ерунда. Ты надо мной кудахчешь как наседка, Боб.

– Не ерунда. В машине ты чувствовала себя нормально, а это случилось, когда мы вошли в дверь. Ты смеялась с Хилари, а когда я повернулся, оказалась совершенно не в себе. Как будто привидение увидела.

– Боб, это чушь. Ты сам все придумал, – напряженно ответила она.

Джордж Лемминг, занеся руку над пультом управления светом, поднял другую, привлекая внимание Фентона. Тот махнул в ответ:

– Давай, Джордж. Рампу!

Публика ахнула, оживилась, захлопала, и разговоры стали громче. Пианистка сменила бессмысленные арпеджио на джигу шестнадцатого века.

Рут Фосетт, помощница экономки и школьная медсестра, сбежала по лестнице и устремилась по коридору в зал. Ей пришлось задержаться из-за всяких мелочей, связанных с одеждой и починкой. Переодевалась она с лихорадочной быстротой: надела шелковое дневное платье, а кудрявые волосы зачесала на лоб в отчаянной спешке. Она знала, что действует небрежно и в сравнении с тщательно выбранными парадными платьями матерей ее повседневный наряд произведет не больше впечатления, чем форма медсестры. Хотя эта форма ей идет и выгодно подчеркивает цвет волос. Тем не менее она рискнула опоздать ради того, чтобы хоть раз появиться в собственном виде, не служебном, без знаков своей должности.

Когда она летела, слегка запыхавшись, к двери зала, то подумала с горечью, что человек, бывший главной и единственной причиной ее опоздания, вряд ли обратит внимание на перемену ее внешности. Он бешено поглощен работой и даже не замечает, что во время консультаций по вопросам, касающимся мальчиков, его слова проникают ей прямо в сердце, а ее душа раскрывается в благоговении, словно театральный занавес. В редких случаях, когда им случалось беседовать вне профессиональных рамок, Рут, часто не умеющая подобрать нужные слова, слушала его с неослабевающим интересом, и мысли вдруг начинали формулироваться без всяких усилий. Ему, похоже, было приятно ее общество, но он никогда не искал ее специально. «Он безнадежно равнодушен, – подумала Рут, – а я дура».

Дверь зала была открыта, и прямо перед ней Рут столкнулась с человеком, выходящим из соседнего класса. Она бы упала, если бы не была подхвачена и удержана сильной рукой.

– Ох, простите, бога ради! Вы так быстро шли…

– Я боялась опоздать.

– Надеюсь, я вас не ушиб.

Рут постепенно приходила в себя. И ведь надо, чтобы это был именно он! Всегда с ней так.

– Конечно, нет! – сердито сказала она. – И вообще, это моя вина. Но я не хотела опаздывать.

– Вы бы не опоздали. Мальчики только что вошли, а мистера Ридсдейла еще нет.

Он улыбнулся своей очаровательной улыбкой, и она разозлилась еще больше.

– Ну хоть это радует. Что меня стукнули – это не страшно, но при этом еще и опоздать было бы несколько обидно.

Он отступил, пропуская ее вперед, и, оглядевшись в поисках учителей младших классов, двинулся к ним. Он, конечно, неуклюжий кретин, но все-таки не с чего ей огрызаться так яростно. Однако откуда ей знать, какие чувства он к ней питает, если она его определенно недолюбливает? Так что имеем то, что имеем. И будем иметь, вероятно, то же самое.

Рут Фосетт, проводив его взглядом, села на скамью в задних рядах. Занавес расплывался перед ее глазами, но она яростно заморгала, заставив слезы отступить.

Над огнями рампы в складках материи показался глаз, и публика приветствовала его воплями, смехом и аплодисментами. Все взгляды обратились к двери, ожидая прибытия мистера Ридсдейла как сигнала актерам, что можно начинать.

В учительской находился только один обитатель. Он пододвинул кресло к открытому окну, поскольку вечер выдался жаркий, и устроился с роскошной небрежностью. Свою работу по приему родителей и их размещению в зале он выполнил. Больше гостей не ожидается, мальчики уже на месте, можно не волноваться, обслуга сидит на задних скамейках. Он не считал, что долг зовет его выдержать спектакль, который для него был бы чем угодно, только не развлечением. Он никогда не любил смотреть пьесы, и хотя был обязан присутствовать на школьных постановках, разыгранных учениками, но воздержаться от игры профессионалов сомнительного толка мог без особых угрызений совести.

Он открыл книгу, нашел место, где остановился, и, положив ее на колено страницами вниз, разжег трубку. Шторы колыхнул легкий сквозняк, погнал табачный дым в сторону приоткрытой двери. Человек посмотрел в окно, на аллею с припаркованными автомобилями, на расположенные за ней спортивные площадки. Высокое прямое облако на синем востоке, повисшее над деревьями у края поля, из золотого стало розовым и уже выцветало в серое. Здесь намного лучше, чем в душном набитом зале под жарким электрическим светом в обществе шестидесяти взбудораженных детей и сорока с лишним перегретых взрослых.

Шаги затихли, дверь распахнулась.

– Кажется, я чувствую запах табака. Крэнстон, это мистер Дьюхарст, чья труппа – вернее, одна из трупп – сегодня нас развлекает. Мистер Крэнстон – наш падре, – объяснил мистер Ридсдейл своему спутнику. – Кроме того, он со всем тщанием взращивает ростки латыни в головах самых юных наших питомцев.

Крэнстон с горькой улыбкой поднялся.

– Боюсь, вы поймали меня на попытке уклониться, – сказал он. – Театр несколько не по моей части.

Он обменялся рукопожатием с антрепренером и, взглянув на это упрямое лицо и мощную фигуру, снова подумал, как верны его взгляды на театральную жизнь. Все его предрассудки заговорили в полный голос при виде слишком широкого черного галстука, бриллиантовой булавки и золотого перстня с печаткой.

– Вообще-то это представление вам следовало бы почтить своим присутствием, но я думал, что вы сегодня работаете.

– Вам точно стоило бы взглянуть, – добавил Дьюхарст с профессиональной сердечностью. – Я был бы рад услышать ваше мнение о спектакле в целом, особенно учитывая, что сам ставил пьесы. Нам очень важно мнение людей образованных, особенно по произведениям Шекспира.

– Я думал, вы только Шекспира и ставите.

– Да нет. Педагогические колледжи и им подобные предпочитают Шоу. Обычно мы в сезоне ставим трех Шекспиров и двух Шоу.

Мистер Ридсдейл бросил взгляд на часы.

– Нам пора уже быть в зале, – сказал он и посмотрел на Крэнстона, пребывающего в нерешительности. – Идете, Крэнстон?

– Я после антракта, если не возражаете.

Директор вышел, уводя с собой антрепренера, и Крэнстон снова остался один. Но прежний покой уже не вернулся. Книга соскользнула на пол, трубка погасла, небо над садом потемнело, стало тусклым и синевато-серым. Почему он должен смотреть этот спектакль? Неужели этот неприятный и развязный человек, которого ему сейчас представили, может создать хоть что-то сносное? И вообще, какую пьесу они играют?