Красавица и шпион - Джулия Лонг

Сюзанна подозревала, что девизы миссис Далтон имеют целью призвать ее к порядку, и дерзко думала, что для этого почтенной даме придется основательно потрудиться. Будь Сюзанна Мейкпис кроткой, не пользовалась бы таким успехом в этом сезоне. И, конечно же, не ее кротость побудила сына маркиза Дугласа Касуэла сделать ей предложение.

Эмилия Хенфри, задушевная подруга Сюзанны, захлопала в ладоши.

– Дуглас, вы такой смешной! А теперь покажите мистера Эрскина!

Сюзанна бросила на Эмилию подозрительный взгляд. Не собирается ли она флиртовать? Головку Эмилии венчали золотистые локоны, а ее прозрачные голубые глаза были размером едва ли не с суповые тарелки. И локоны, и глаза неоднократно воспевались в любительских одах в нынешнем сезоне. Сюзанна исподтишка взглянула на платье Эмилии и немного успокоилась, обнаружив, что оборка на нем всего одна. Тогда как на ее новом платье их целых три!

Что же касается глаз Сюзанны, то, насколько Сюзанне было известно, од о них никто не слагал. Глаза у нее были ореховые, с примесью зеленого и золотистого, и Дуглас как-то в порыве страсти заявил, что они вызывают у него головокружение. Завороженный ее глазами, он сделал ей предложение – они его просто-напросто загипнотизировали. Сюзанну же заворожил ум Дугласа, хотя полюбила она его не только за ум.

Эмилия же, несмотря на ее локоны и прозрачность глаз, пока еще не обручена, хотя тоже богатая наследница, как и сама Сюзанна, и Сюзанна великодушно пожелала Эмилии сделать такую же удачную партию, как и она сама. И вообще Эмилия – хорошая, Сюзанна это признавала. Она ни о ком не говорит дурно, всем улыбается и всегда такая душка.

«Тогда как я...»

Впрочем, говоря по справедливости, Сюзанна ничего особенно плохого не совершала. Однако считать себя образцом добродетели не могла. Не добра, не зла... Она очаровывала, блистала остроумием, но отчетливо сознавала, что ей приходится прилагать определенные усилия, эти качества не были у нее врожденными. Порой ее охватывало непонятное беспокойство, казалось, красивые платья и непрерывные развлечения – далеко не главное. Нередко она втайне страдала от зависти. Еще она наблюдала за людьми и часто подмечала в них смешное и забавлялась втихомолку, но ни с кем не смела этим поделиться, уверенная, что это не прибавит ей привлекательности.

Сюзанна вдруг подумала, что Эмилия просто скучна! Но она прогнала эту мысль. Эмилия – ее задушевная подруга! Сюзанна взяла альбом и принялась быстро зарисовывать деревья на краю поляны, чтобы отвлечься от крамольных мыслей.

– Эрскин? – Дуглас потер подбородок, размышляя над просьбой Эмилии. – Это тот, что громогласно гогочет по любому поводу, сгибаясь в три погибели?

– А помните, как его разыграли на балу у Пембертонов? – лениво произнес Генри Клейсон.

– На балу у Пембертонов? Там я была в своем новом, васильковом, атласном. – События своей жизни Эмилия сортировала, исходя из того, что на ней было надето в тот или иной момент.

– Да, – подтвердила Сюзанна, грешившая тем же. – А на мне было мое шелковое, персиковое, и в тон ему...

– Мы что, перешли на обсуждение бальных нарядов? – застонал Генри.

Сюзанна шутливо бросила в него цветком.

– Конечно, обсуждать лошадей куда интереснее. Ты уже видел мою новую кобылу, Генри?

Дуглас с собственническим видом придвинулся к ней поближе, словно предупреждая Генри Клейсона: «Может, она и швыряет в тебя цветами, но принадлежит только мне!»

Сюзанна улыбнулась про себя.

– Отец Сюзанны все время покупает ей обновки, – печально произнесла Эмилия. – А мой купит мне платье и потом месяц сокрушается, мол, это меня портит. Маме никак не удается убедить его быть пощедрее!

Грудь Сюзанны сдавила непрошеная гостья – зависть. Как ни странно, но она завидовала тому, что отец Эмилии отказывал ей в покупке многих вещей. Дело в том, что мать Сюзанны умерла давно, и Джеймс Мейкпис передоверил воспитание дочери гувернанткам и экономкам, почтенным дамам вроде миссис Далтон, которые должны были привить Сюзанне полный набор качеств, присущих истинной леди. Сюзанна умела петь и играть на фортепиано, рисовать карандашом и красками не просто сносно, а даже хорошо. Умела танцевать и шить.

И каким-то чудом ей удалось не испортиться, не стать законченной капризной эгоисткой, в основном потому, что плохое поведение требовало значительных усилий.

Вот тут-то и крылись корни ее зависти: Сюзанна выросла в красивом доме, окруженная красивыми вещами, и отдала бы большую их часть, разумеется, только не новую кобылу, но уж точно фортепиано и ворохи новых мантилий, за то, чтобы папа хоть изредка интересовался, сколько она тратит на наряды. Да и вообще – чем она занимается!

О да, узнав о ее помолвке с Дугласом, он остался доволен, как остался бы доволен любой другой отец. Но он так редко бывал дома, его бизнес – импорт и экспорт антиквариата – требовал частых разъездов, и она иногда подозревала даже, что отец смотрит на нее, как на предмет домашней обстановки. Он ставил ее на одну доску с напольными часами в библиотеке или любимым мушкетом. Он был так же далек и бесстрастен и так же необходим для ее существования, как солнце.

Когда Эмилия, Дуглас или кто-либо из ее приятелей заговаривал о своих родителях, Сюзанну охватывала паника. Они говорили на совершенно непонятном ей языке!

О матери у Сюзанны сохранились лишь смутные воспоминания. Она помнила, как проснулась ночью от громкого шепота и суеты в темноте, помнила склонившуюся к ней женщину с темными волосами, темными глазами и ласковым голосом. Был еще миниатюрный портрет красивой молодой женщины: локоны, большие светлые глаза со слегка опущенными наружными уголками, мягкие пухлые губы, изящно очерченные скулы. Почти точная копия Сюзанны. На обратной стороне торопливым четким почерком было написано: «Сюзанне Фейт от мамы. Анна». Эта миниатюра была единственным материнским портретом во всем доме.

В детстве Сюзанна хотела поставить портрет на тумбочку, но папа ласково попросил убрать его в ящик. Сюзанна давно решила, что смерть матери так сильно потрясла папу, что любое напоминание о ней, в том числе и собственная дочь, причиняет ему сильную боль. Но вот неделю назад она застала его в своей спальне с миниатюрой в руке. У Сюзанны дыхание захватило, мелькнула надежда: может быть, он сейчас заговорит с ней о матери! Мало-помалу папино сердце оттает, они сблизятся, и он наконец-то станет упрекать ее за то, что она слишком много денег тратит на наряды.

Но тут она заметила, что он разглядывает обратную сторону портрета, и услышала, как он бормочет: «Ну, конечно же!» А не «увы» или «Боже мой», что было бы куда уместнее для человека с разбитым сердцем. Нет, он произнес: «Ну, конечно же». И в этих двух словах отчетливо звучал азарт. С таким, должно быть, выражением было произнесено некогда слово «Эврика!»