Танки на мосту! - Николай Далекий

Иван Тихонович ушел. Я еще раз продумал создавшуюся ситуацию. Станица большая, около тысячи дворов. Два бывших заключенных — словно капля в людском море. Тем более один проходящий... И он — командир, значит. У него длинные волосы. Стриженые головы у молодых мужчин, даже одетых в гражданскую одежду, сразу же вызывали у гитлеровцев подозрение — успевший переодеться боец. В общем, я обезопасил себя. Конечно, речь шла не обо мне, а о моем деле, задании, которое было мне дороже жизни. Я подумал и о том, что выздоровевший лейтенант может пригодиться в дальнейшем...

Все было сделано правильно, однако я начал тревожиться долгим отсутствием Ивана Тихоновича. Повозки Беженцев на улицах появлялись все реже и реже, а звуки боя приближались. Один за другим разорвались три снаряда, но где-то в стороне от нашей хаты, и стекла в оконцах отозвались жалобным стоном. Я вспомнил медицинскую сестру (впрочем, она, очевидно, была санинструктором), ее гортанный голос, ее глаза, я вновь услышал ее презрительное: «Эх вы, люди...» Она никогда не узнает, кто я и как я помог ей спасти раненого. Она будет вспоминать обо мне с ненавистью, будет думать обо мне, Как о жестоком и трусливом существе. Что ж, к этому надо привыкать...

Иван Тихонович явился, когда невдалеке начали стрелять из пулеметов. Доложил, что он возвращался не по улицам, а пробирался огородами и что все выполнено, как я приказал.

— Бабка — железная, не боится. Говорит: в других хатах есть раненые местные жители, так что еще один раненый не будет немчуре в диковинку.

— А она не спрашивала, почему вы сами его не взяли?

— Нет, не спрашивала. А я ей сам сказал, что, мол, племянник неожиданно объявился, парень шальной, я его настроения не знаю и довериться не могу.

— А ее соседи видели, как раненого вносили в хату? — допытывался я.

— Вряд ли, — сказал Иван Тихонович. — Ставни на окнах закрыты, сейчас вся станица притихла, редко кто выходит из хаты. И соседи, как бабка говорит, хорошие, с большим уважением к ней относятся.

Стрельба приближалась к нашей хате. Послышались крики, топот ног, урчание танков. По улице, пригнувшись к шее коня, проскакал боец или командир, вслед за ним пробежали еще трое.

Через минуту-две возле нашей хаты ударил пулемет — короткие очереди одна за другой. До этого дня я видел войну только в кино. Не удержался, осторожно приблизился к низенькому оконцу, пригнулся и заметил на черепичной крыше дома, стоявшего напротив, за дорогой, бойца с ручным пулеметом, затем на самом гребне за трубой — второго. Этот второй, — маленький, в надвинутом на глаза шлеме,— стрелял из винтовки с какой-то короткой палкой, как мне было показалось, поверх дула. Оптический прицел. Снайпер!

Я оглянулся, чтобы позвать «дядю», но оказалось, что Иван Тихонович стоит за моей спиной и тоже смотрит на снайпера.

— Это что, та самая винтовка, что промахов не дает? — спросил он. Очевидно, он слышал о снайперской винтовке, но видел ее впервые.

— Она, — ответил я. — Только и глаз надо.

— Я понимаю...

Стреляли на улице, где-то за нашей хатой, кругом. Два раза гаркнула пушка, и снова послышалось урчание танков. Гитлеровцы? Но танки не появлялись. Пулеметчика на крыше уже не было, а снайпер лежал в прежней позе, широко раздвинув ноги, маленький, похожий на мальчика, игры ради надевшего великоватый для его головы стальной шлем. На крыше вдруг непонятно отчего начала трескаться черепица. Снайпер приник, но тут же поднял голову, плечо с прикладом чуточку, едва приметным рывком подалось назад. Выстрел! Снова толчок в плечо. Снова...

Я видел войну. Не в кино, а своими глазами, через тусклое, запыленное стекло оконца.

Дыры и брызги по черепице. Снайпер, похожий на мальчика, играющего в войну, пригнул голову. На этот раз он долго не поднимал ее. Убит? Неужели? Убит... Нет, поднял голову... Выстрел!

— Вот этот воюет! — услышал я за спиной восхищенный голос Ивана Тихоновича. — Ну хватит, ну молодец... Давай уходи, пока голова цела. Живьем возьмут...

Боец словно услышал совет старого солдата, стрельнул еще раз и, бережно приподняв винтовку, начал сдвигаться по гребню назад, скользнул по скату вниз.

— Этот воюет... — еще раз восхитился Иван Тихонович. — Чертенок!

Танки ревели и лязгали гусеницами где-то совсем близко, земляной пол дрожал под нашими ногами. Сейчас я увижу их... Однако прошло несколько минут, рев моторов не ослабевал, а танков не было видно. «Где же они?» — подумал я с раздражением. Чувство, которое охватило меня, было не тревогой, а скорее нетерпением. Мне хотелось поскорее оказаться в тылу врага, по ту сторону линии фронта.

Иван Тихонович крутил цигарку. Мне вдруг тоже захотелось закурить. До того, как я решил стать разведчиком, и тоже покуривал, но бросил, чтобы испытать силу воли. Получалось — как отрезал. И вот через восемь месяцев снова вспомнилось... «Значит, все же немножко волнуюсь, — упрекнул я себя. — Новичок...»

Наконец, за изгородью показалась башня танка с открытой крышкой люка, из которого выглядывали плечи и голова в черном, с пробковыми колбасками шлеме. Гитлеровец? Первый гитлеровец, какого мне пришлось увидеть? Но тут я с удивлением заметил, что за башней стоят два наших бойца с ручным пулеметом, направленным в сторону, откуда должен был появиться враг. Это был наш танк. Он двигался медленно, пятился задним ходом и остановился как раз против наших ворот. К танку подбежал какой-то командир с автоматом на шее, за ним три бойца, тащившие раненого, прыгавшего на одной ноге. Все они, помогая друг другу, влезли в танк, и один боец тут же начал перевязывать ногу товарища. Остальные смотрели на запад, но не стреляли.

Чего они ждали? Я видел их лица в грязных потеках смешанного с пылью пота, их усталые, напряженные, тоскливые глаза — бойцы то и дело тревожно озирались но сторонам, но все же страха в их глазах я не заметил. Несомненно, они выжидали...

Вдруг все пригнулись, припали к броне, голова танкиста скрылась в люке. Танк дрогнул от выстрела пушки. Мимо него на восток промчался второй, облепленный бойцами танк с прицепленной позади, прыгающей на своих резиновых колесах противотанковой пушечкой. Бойцы что-то кричали, показывая рукой назад. Стоявший у наших ворот танк сделал еще два выстрела, и одновременно открыли огонь пулеметчики и бойцы, вооруженные винтовками. Только автоматчики, изготовившись к стрельбе выжидали, видимо, для них было еще далековато.

На танк вскочили еще два бойца.

— Арьергард. Прикрывают... — сказал Иван Тихонович и закашлялся грудным кашлем.

Сверлящий уши свист авиабомб и три взрыва. Нашу хатенку качнуло, два стекла в окнах лопнули и посыпались мелкими осколками. Черный дым заволок улицу, на землю падали комья. Танк взревел, развернулся, ломая изгородь, и скрылся из глаз.

— Все... — сворачивая цигарку, подбил итог Иван Тихонович. — Жди дорогих гостей. Давно я их не видел, с восемнадцатого...

Вот и они... Мимо наших окон пронеслись три танка с крестами на броне, и в тучах пыли замелькали мотоциклы с солдатами в тяжелых шлемах. Их было по два-три на каждом мотоцикле, они стреляли на ходу, но не целясь, видимо, только для острастки.

Пронеслись, и улица опустела.

Итак — все. Линия фронта передвинулась за нашу хату. С этой минуты я уже в тылу врага. Чем заняться для начала? Я вспомнил, что мы с «дядюшкой» сегодня еще ничего не ели, и хотел напомнить ему об этом, но он опередил меня.

— Знаешь, Михаил, давай мы с тобой поснедаем, — сказал он и весело осклабился, показывая отличные зубы искусственной челюсти. Мол, дело пока без нас идет, гитлеровцы еще успеют намозолить глаза, а нам не мешает подкрепиться.

Он выставил на стол сваренные вкрутую яйца, хлеб, миску с картошкой, тарелку с налитым на донышко постным маслом, пучок молодого лука, и мы принялись за еду. На улицах проносились мотоциклы, шли танки, но мы на них уже не обращали внимания. Хотя я был голоден и работал челюстями вовсю, однако вкуса пищи почему-то не ощущал, процесс насыщения происходил у меня механически. Я старался вжиться в образ (кажется, так говорят актеры) мнимого племянника Ивана Тихоновича. В общем-то, получался не особенно привлекательный человек: не умен, в политике, конечно, не разбирается, образование незаконченное среднее. Что касается пребывания в тюрьме, то нужно клясться, что посадили по ошибке и что я честнейший человек, люблю порядок и уважаю начальство... Не так-то легко давалось мне это перевоплощение. Мои родители были учителями. Я вырос среди книг и разговоров старших о политике, философии, искустве, литературе. У меня были чудесные, умные, талантливые друзья. Чем только не увлекались мы — фотографией, слесарным делом, радиотехникой, спортом, поэзией. Перед самой войной я окончил среднюю школу с отличием и готовился поступать в институт... Короче говоря, играть роль тупого, невежественного парня мне было трудно и неприятно. Но что поделаешь — надо!