Жизнь после смерти - Светлана Бестужева-Лада

– Помню, – прошептала Наталья Николаевна со слезами.

– Ну, полно, мой ангел, теперь-то что же плакать? Или жалко расставаться с Петербургом?

– Да будь он проклят, этот Петербург! – с неожиданным пылом воскликнула Наталья Николаевна. – Уедем, Саша, в Болдино, будем там тихо жить с детками…

Пушкин прижал к губам узкую, нежную ладонь жены и закрыл глаза. Да, теперь все в их жизни будет по-другому. Он займется, наконец, исполнением множества замыслов, которые рождались у него в последнее время.

Еще в 1832 г. он задумал повесть «Мария Шонинг», в основе которой лежала история девушки и вдовы, казненных за мнимое преступление. От повести сохранились только два начальных письма, когда и кроткая героиня, и ее подруга еще не успели испытать всех ужасов нужды и жестоких законов, но уже началась война между несчастной сиротой и бессердечным обществом.

С этим сюжетом совпадало и его стремление к изображению современного общества, «как оно есть»: в 1835 году возник замысел романа «Русский Пельгам», к которому вдохновил его юношеский социальный роман Бульвера: «Пельгам или приключения джентльмена»…

Ничего так и не было сделано, остались лишь разрозненные наброски… В обоих сохранившихся планах Пушкина герой очищается от своего легкомыслия страданием и тем, что считается в глазах общества падением (он сидит в тюрьме по обвинению в уголовном преступлении).

И ведь уже три года назад, живя в том же самом Болдино, он сам писал жене:

«Дай бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим… О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические – семья…»

Благие намерения так и остались лишь намерениями. Хотя в стихотворении того же времени собственной рукой начертал сокровенно-пророческое:

«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —Летят за днями дни, и каждый час уноситЧастичку бытия, а мы с тобой вдвоемПредполагаем жить… И глядь – как раз – умрем.На свете счастья нет, но есть покой и воля.Давно завидная мечтается мне доля —Давно, усталый раб, замыслил я побегВ обитель дальную трудов и чистых нег…»

Напророчил: чуть было не умер. Но теперь уже его ничто не заставит свернуть с избранного пути. Смерть подошла вплотную и ослепительно-ярко осветила всю его жизнь, все, что было в ней бурного, болезненного, данью человеческой слабости, обстоятельствам, обществу… Вся желчь, которая копилась в нем целыми годами и особенно – последними месяцами мучений, казалось, ушла вместе с кровью из раны: он стал другим человеком.

Собственно говоря, эта нелепая дуэль лишь подтолкнула Пушкина на тот путь, который он сам себе избрал в последний год. Он давно он думал и хлопотал об издании журнала «Современник», и даже приступил к нему, желая сделать журнал с благородным, серьезным тоном и характером, которое могло бы противодействовать легкому, насмешливому взгляду на литературу, развивавшемуся тогда в «Библиотеке для чтения». В журнале Пушкина приняли участие Гоголь, Жуковский, князь Вяземский. Сам поэт чрезвычайно много работал для журнала, однако размещал в нем лишь прозаические статьи. К стихам же почти охладел, если не считать произведений… религиозного характера.

Пушкин глубоко вздохнул: Ангел-хранитель так явственно указывал ему путь, по которому следовало идти, а он пренебрег указанием, ввязался в нелепую светскую интригу. А ведь занимался в последнее время переложением житий святых и уже готов был принять участие в составлении «Словаря святых, прославленных в российской церкви». Но уж теперь-то он воплотит все эти задумки в жизнь. Теперь он и жить-то будет совсем по-другому.

– Что дети? – спросил он у жены, не открывая глаз. – Благополучны, здоровы?

– Все хорошо, Сашенька, – отозвалась Наталья Николаевна, даже не пытаясь скрыть изумление, прозвучавшее в ее голосе. – Все благополучны, все здоровы. Гришенька вот-вот на ножки встанет, а Машенька уже говорит вовсю, точно взрослая. Вот поправишься…

Пушкин ощутил резкий укол совести: четверо детей, а он думал о чем угодно, только не о них. А как сам обижался на родителей, когда те порхали по балам и приемам, не обращая на детей ни малейшего внимания. Нанимали учителей, гувернанток – да, воспитание он и его старшая сестра и младший брат получили отменное. Но вот родительской любви – очень мало. Выходит, он повторяет то, в чем упрекал собственного отца? Как глупо и как жестоко…

Он так и не отпускал руку жены, а Наталья Николаевна боялась шелохнуться, чтобы не вспугнуть то новое, что появилось в ее всегда непредсказуемом супруге. Даже слезы не вытирала, которые тихо лились из ее уже давно заплаканных глаз. О детях спросил… всех простил… Господи, неужто и впрямь этот кошмар может пойти им во благо?

Она не лукавила, когда говорила, что Петербург ей опостылел. Она так и не привыкла к нравам высшего света, не умела, подобно другим дамам быть холодно-расчетливой и ловко прятать свои увлечения и грешки под маской напускного целомудрия. Знала, муж хотел бы видеть в ней тот идеал, который описал в «Евгении Онегине»: сиятельную княгиню, кумир гостиных, неприступную добродетель. Но она-то в глубине души все еще оставалась провинциальной простушкой, которую Бог наделил необыкновенной красотой…

Болдино, так в Болдино… Жизнь там во много раз дешевле, чем в столице, прекратятся вечные неприятности с поставщиками провизии, модистками, каретниками и тому подобными людьми. Может быть, постепенно и долги выплатятся, а там дети подрастут, нужно будет всерьез думать об их воспитании…

Она очнулась от деликатного стука в дверь. Пришел доктор Арендт…

– Что ж, госпожа Пушкина, – говорил он ей час спустя, – теперь я с чистой совестью могу поручиться за жизнь вашего супруга. Могучий у него организм, такую рану получить – и остаться в живых.

– Божиим промыслом, – тихо произнесла Наталья Николаевна. – На все воля Его, господин доктор. Саша… господин Пушкин желает уехать из Петербурга в имение. Совсем уехать.

– Мысль весьма здравая. Только месяц-другой с поездкой придется повременить. А снег сойдет, дороги установятся – первый же благословлю ехать на свежий воздух, да деревенское молоко. В Михайловское собираетесь?

– Нет, – покачала головой Наталья Николаевна, – в Болдино. Там и теплее, и дом лучше. Я сама, правда, не видела…

Она действительно своими глазами не видела ни Михайловского, о котором Пушкин довольно редко вспоминал, ни Болдино, откуда еще женихом слал он ей нежные послания, смертельно беспокоясь о том, что невеста осталась в Москве, где вовсю бушевала холера. А потом поехать в родовое имение Пушкиных помешала очередная беременность. Так что все, что она знала об этих местах, было почерпнуто только из писем, да редких разговоров.

И еще – из того же «Евгения Онегина», где Пушкин запечатлел болдинский дом в описании деревенского приюта героя:

«Почтенный замок был построен,Как замки строиться должны:Отменно прочен и спокоен,Во вкусе умной старины…»

Дом соснового и дубового леса, одноэтажный, с мезонином, обшит тесом. Охристо-белого цвета. Веранда… Комнаты, наполненные старинной мебелью…

Бог даст, она увидит все своими собственными глазами.

………………………………………………………………………

Силы к нему возвращались – медленно, но неуклонно. Он уже мог подолгу сидеть, опираясь на подушки, появился аппетит, о недавних чудовищных болях он почти забыл. Зато все чаще и чаще приходили мысли о том, как глупо и бесшабашно он тратил свои лучшие годы, сколько времени, не говоря уже о деньгах, отдал пагубной страсти к картам, сколько злых и обидных для многих людей стихотворений написал. Возомнил себя гением, впал в смертный грех гордыни, вот Бог его и наказал… почти смертельно.

А что было на самом деле? Три года после окончания Лицея он прожил в Петербурге, числясь на государственной службе, но не утруждая себя ею ни на секунду. Конкретно: получил чин коллежского секретаря (в котором и оставался потом до самой своей смерти) и был зачислен в Коллегию иностранных дел. Так было и с Грибоедовым, но тот делал блестящую дипломатическую карьеру, а Пушкин… порхал по великосветским гостиным и писал такие стихотворения, которых нельзя было печатать и которых впоследствии он сам же и стыдился – едкие эпиграммы и скабрезные стишки.

Еще в Лицее напутствованный благословением Державина, ободренный потом благосклонностью Карамзина, юноша-поэт скоро обратил на себя внимание Жуковского и других заслуженных писателей, введен был в Арзамасское общество литераторов, познакомился с Катениным, у которого была заслуженная репутация умного и объективного критика.