Его величество Человек - Рахмат Файзи

Семь лет провел Махкам в доме мастера Хакимбека. Побыть вместе с любимым отцом, ласковой матерью, с братишками и сестренками мальчик мог не больше десяти дней в году. Лишь раз в три месяца отпускал Хакимбек Махкама домой. Как птица, выпущенная на свободу, не помня себя, летел Махкам под родной кров. Переступив порог, бросался в объятия матери, потом обнимал братишек и сестренок, затевал с ними игры... Стоило ему сесть за дастархан, тут же вспоминался мастер Хакимбек. У него Махкам всегда чувствовал себя стесненно.

—Все трескаешь, ненасытный! Иди быстрее, приготовь корм для скота,— ворчала жена мастера, видя, что мальчик еще сидит за дастарханом.

А однажды хозяйка назвала его «тирик етим», что значит «сирота при живых родителях». Махкам тогда хотел от обиды немедленно убежать, но побоялся: стояла ночь.

От зари до зари он не знал у мастера ни минуты передышки: раздувал кузнечные мехи, работал молотом, таскал воду, колол дрова, пас скот, ухаживал за ребенком. А чуть что не так — сыпались побои, которых никогда не позволял отец; слышались проклятия, которых никогда не произносили уста матери.

В конце концов стало ясно, что ремеслу у Хакимбека Махкам не научится. Мальчика ничему не обучали, только заставляли выполнять черную работу. Однажды, когда Махкам приехал домой, Ахмед-ака поговорил с женой и не отпустил сына обратно. Дома Махкам стал собирать всякий железный лом, раздобыл инструмент и начал ковать, стараясь делать так, как видел у кузнеца. Ахмед-ака не интересовался делами сына. Не верилось ему, что может быть прок от такой работы. Да и мать ворчала на сына, когда он израсходовал древесный уголь, заготовленный для самовара. Как-то Махкам заставил братишку раздувать мехи и нечаянно на рубаху малыша попала искра,— снова был скандал. Мехи, которые на время дал один знакомый кузнец, забрали.

И все-таки Махкам продолжал начатое дело. Сходил в кузнечный ряд, принес оттуда наковальню с выщербленным краем. Спустя неделю раздобыл мехи. Наконец смастерил несколько подковок, колец для подпруги, шорно-седельных скобок, блях и с изготовленными поделками собрался на базар — в кузнечный ряд. Ахмед-ака хотел было отругать сына: брось, мол, детские выдумки,— но, не желая вообще отбивать у него охоту трудиться, сказал:

—Открой-ка мешок. Посмотрю сам. А то на базаре, сынок, осмеют тебя люди.

Махкам высыпал из мешка свои изделия:

—Не бойтесь, отец, смеяться не станут!

Ахмед-ака обрадовался. Вещицы что надо! Будто не кузнеца работа, а ювелира.

—Недурно, сынок, сработано,— сдержанно похвалил Ахмед-ака сына.

Впервые в жизни Махкам сам в этот день купил кое-что по хозяйству. Обрадованная мать положила для него на совок с угольками большую связку гармалы. Пусть подымит на огне эта травка. Люди говорят, что после окуривания гармалой никто не сглазит человека и его ждут одни удачи.

С тех пор в кузнечном ряду, расположенном в середине базара, появился новый мастер — молодой кузнец по имени Махкам.

—Сын Ахмеда-арбакеша стал хорошим мастером. Посмотри, какие удила он изготовил, как они отшлифованы! Загляденье! — говорили те, кто близко знал Махкама, а незнакомые тоже дивились, вспоминали Хакимбека: неужели мог так отменно выучить парня? Не верится! Не любит Хакимбек соперников.

А месяцы и годы все шли и шли, подобно каравану, пересекающему степи и горы. Махкам женился. В первые же годы Советской власти вступил в артель кузнецов, которая выполняла заказы конных частей Красной Армии. Золотые руки Махкама-ака принесли ему добрую славу. А коли славен муж, то и жену уважают, знают во всей округе.

Все вроде есть у Махкама: и дом, и работа, и хорошая жена. Но у него нет полного счастья, потому что обрекла судьба супругов на бездетность. Кому передаст Махкам-ака свои знания и опыт? Нет подушки, на которую мог бы он облокотиться в старости, нет опоры, чтобы благодаря ей выпрямиться во весь рост...

Мысли Махкама прервала Мехриниса. Она поставила на хантахту[10] касу[11] с супом, участливо спросила:

—Что-нибудь болит у вас? Почему молчите?

Махкам-ака долгим взглядом посмотрел на жену, которая разламывала лепешку на куски, сказал:

—Душа болит, жена.

—Душа? Откуда у вас душевная боль?

—От твоего языка... Человек выращивает дерево, а не дерево — человека. Тот мальчик, которого ты ругала, вырастет и, может быть, посадит фруктовый сад, который не объять взором.

—Пусть себе сажает! Мне-то что! А пока он ломает. Неужели я должна молчать? Я все силы отдаю этим деревьям!

—Ты думаешь о силах, отданных деревьям, а о силах, которые отданы мальчику, ты подумала?

—Вы упрекаете меня? — В голосе Мехринисы послышалась обида.

—Меня огорчает, что ты причинила боль такой же работящей женщине, как ты сама. Тебе жалко яблоню, а что бы ты сделала, будь это твой сын? Подумай-ка!

Из глаз Мехринисы полились слезы. Еще минуту назад Мехриниса чуть было не начала спорить с мужем, но сейчас ей было уже не до этого. Она сидела молча, и только горькие слезы застилали ей глаза. Трудно было поверить, что эта поникшая, печальная женщина и есть та Мехриниса, которая только что готова была избить соседского мальчишку и яростно скандалила с Таджихон.

Говорят, дом, где дети,— базар, дом без детей — мазар[12]. Однако в доме Махкама-ака жизнь всегда била ключом; супруги трудились и жили в дружбе и согласии. Но оба, скрывая это друг от друга, терзались общей бедой.

Махкам-ака не хотел делиться с женой, чтобы не причинять ей боли. Жена тоже страдала про себя, жалея мужа. Когда женщины затевали разговор о бездетности, Мехриниса отвечала им колкостями, но сердце ее сжималось от боли.

Салтанат не спалось. Она извелась от бессонницы, дожидаясь наступления утра. Мысленно девушка облетела весь мир. Одинарная курпача с вытканными по ней яблоневыми цветками была для нее летающим ковром, белая пуховая подушка, которую она обнимала,— спутницей. Чего только не передумала Салтанат за ночь! Правда, вчера, получив от отца письмо, и она и мать немного успокоились. Видимо, поэтому мать, которая обычно по вечерам долго ворочалась в постели, быстро заснула: закрыла глаза и стала легко посапывать, словно младенец. А Салтанат села на летающий ковер, обняла подушку и... отправилась в путь. Облетела фронт вдоль и поперек, перелетела через реки, через горы и долетела до лесов. Нигде не встретила она своего брата Сираджиддина. Жив ли он? Если жив, почему не пишет?.. Ух, подлая война! Не было бы войны, вернулся бы брат со службы домой. Встретила бы Салтанат его на вокзале, надела бы ему на голову вышитую тюбетейку. Непременно увидел бы Батыр-ака тюбетейку на голове Сираджиддина, посмотрела бы Салтанат в глаза Батыру. Поняла бы, понравилась ему тюбетейка или нет. И стала бы заканчивать вторую тюбетейку с таким же узором... О, брат Сираджиддин, где ты? Или... Нет, нет!..

Мигая мокрыми от слез ресницами, Салтанат взглянула на мать.

«Слава аллаху, что от папы пришло письмо,— подумала она,— а то бедная мама совсем извелась бы! Может, будет известие и от брата, может, отец что-нибудь разузнает. В письме он пишет: «Ты глава семьи, моя опора, доченька. Что поделаешь! Береги себя, болиш[13] ты мой».

Батыр-ака тоже всегда называет Салтанат «мой болиш». «Да ну тебя, я болиш только для моего папы»,— говорит Салтанат, а он все пристает: «Я хочу отнять у твоего папы его «болиш».

«А теперь... не будет у меня и моего Батыра-ака! Будь проклята война! Кто только выдумал тебя! Вдребезги разбила ты все мои мечты... И разве мало по всей стране таких, как я...»

Салтанат испуганно посмотрела на мать. Кандалат-биби[14], освещенная звездами, улыбалась во сне. «Мамочке моей, бедняжке, что-то приснилось. Кого же она увидела? Брата ли? Папу! Так мама обычно улыбалась, когда папа ей говорил: «На свете только ты да я, мой навват»[15]. Стоило отцу произнести эти слова, мать, в каком бы настроении ни была, тут же засмеется и скажет: «Ну и чудной твой папа, доченька». Может, и сейчас во сне отец повторил ей эти слова. Мамочка думает о всех нас. Думает и о Батыре-ака. Как горевала она, когда умерла его мать. «Не повезло бедному парню. Вот если бы он был женат... — сказала мама тогда, и сказала это с сочувствием, а про себя, наверное, подумала: «Было бы лучше, если бы вы успели сыграть свадьбу».— Бедняжка покойница ради своего единственного сына прожила всю жизнь вдовой, но не успела порадоваться его счастью. О, преходяща эта жизнь, доченька... А Мехриниса тут как тут, на готовенькое... Своих-то детей нет, вот и взяла к себе племянника — душу тешить».— «Мама, не говорите так. Вдруг услышит «Махри-апа».— «Что ты, доченька, свихнулась я, что ли, кому-нибудь говорить такое, к слову только пришлось!»