По поводу VII тома «Истории России» г. Соловьева - Константин Аксаков

Что это такое, как не сырой материал, без всякой обработки? Что останется в голове у читателя после выписки этой грамоты? Какое заключение выведено из представленной выписки? Сверх того некоторые выражения при выписке, не обозначенной как выписка, требовали бы изменения, а то они невольно останавливают среди современного литературного языка, например, с набои (с набоями); некоторые же выражения требовали бы объяснения; например, это же слово: набои; также прикольное, новодцевое. Вероятно, немногие из читателей знают значение этих слов. Грамота эта чрезвычайно интересна в другом отношении, именно в отношении к значению и к действиям вотчинных крестьян. Положим, г. Соловьев пользуется ею только как таможенною; но и здесь, выхватив из грамоты несколько главных положений, он не дает никакого понятия о таможенной системе; грамота же как материал для этого предмета, не приводится г. Соловьевым в своей полноте. Даже и выписано не полно: г. Соловьев говорит, что с иногородних купцов берут тамги с рубля по 4 деньги, но в грамоте прибавлено: «да с воза с товарного (у тех же купцов) имати таможником по две деньги»[4].

Точно таким же образом, на с. 83, сказав о первом архиепископе Казанском и Свияжском, о его приезде в Казань, автор продолжает: «В наказе, данном Гурию, говорится»… и начинается выписка, не требующая почти никакого труда, кроме механического; так например, главный вопрос здесь должен быть: отношение нового архиепископа к татарам и туземцам, также к наместнику и воеводам; а в выписке кроме того говорится: «Держать архиепископу у себя во дворе береженье великое от огня, поварни и хлебни поделать в земле; меду и пива в городе у себя на погребе не держать, держать на погребе у себя квас, а вино, мед и пиво держать за городом у себя на погребе» (с. 84).

Точно так же на странице 99 после слов: «О церковном суде Собор постановил», идет выписка, оканчивающаяся, впрочем, не церковным судом, а словами о пошлинах: «Святительскую дань, десятильничьи пошлины, корме, заезде венечную пошлину должны собирать и доставлять владыке старосты земские и поповские и десяцкие священники, по книгам, которые пошлет им владыка; венечной пошлины собирать с первого брака алтын, со второго два, с третьего три (четыре)» (с. 101).

На с. 115 автор говорит: «От описываемого времени дошло до нас несколько уставных грамот, которые давали монастыри своим крестьянам», и вслед за этим идут выписки из двух грамот, где целиком, где сокращенно, но также без критики. Продолжая выписку из первой грамоты, автор говорит: «Крестьянам вольно дворами и землями меняться и продавать их, доложа приказчика; а кто свой жребий продает или променяет, приказчику брать явки с обеих половин полполтины на монастырь, кто продает свой жребий, а сам пойдет за волость, на том брать похоромное сполна, а с купца брать подрядное, смотря по земле и по угодью; кому не поживется, и захочет пойти из волости вон, а купца на его жребий не будет, на том брать похоромное сполна, а его выпускать по сроку» (с. 117). Эти чрезвычайно важные строки могли бы, кажется, возбудить хоть какую-нибудь оценку или объяснение со стороны г. историка, тем более, что глава, в которой они встречаются, называется главою о внутреннем состоянии русского общества во времена Иоанна IV. Но автор выписывает, и только.

Мы довольно, кажется, привели примеров, каким образом автор излагает дело, как он местами, совершенно отрешаясь от критики, увлекается механическим трудом выписыванья, так что иногда выписывает то, что к делу не подходит. Кто будет читать VII том истории г. Соловьева, тот найдет и более примеров. Можно себе представить, сколько такого рода невоздержанности в вьписках встречается там, где г. Соловьев говорит о «Судебнике» и «Стоглаве».

О слоге надобно сказать, что в этой главе часто и вовсе нет слога самого автора; ибо слог иногда служит ему только принаровлением подлинных слов грамоты к современной речи, иногда и вовсе отсутствует, уступая место подлинным словам грамот. Тем не менее слог автора там, где он является в этой главе, почти везде бесцветен, а иногда даже неясен и неправилен; например: «Вообще монастырям было выгодно освобождать духовенство в принадлежавших им селах от архиерейских пошлинников обязательством самим доставлять владыке следующие ему доходы» (с. 113). Также, например, «относительно большей стройности, большему изяществу и спокойствие речи Курбского содействовало еще то, что он был способнее сохранять спокойствие, не был так раздражителен, и страстен, не был так испорчен в молодости, как Грозный» (с. 206). Или же: «Узнавши, что этот Тучков издетства навык Св. Писанию, Макарий начал благословлять его на духовное дело, чтоб написал житие Михаила Клопского» (с. 235).

Теперь, указав на общие недостатки самого изложения, самого обращения с историей в этой главе, мы перейдем к замечаниям другого рода.

Такая невнимательность к предмету, такое отсутствие критики, такое внешнее отношение к памятникам, выражающееся почти везде в парафразе и даже в выписыванье древних актов, повело к тому, что многие важные вопросы, которых касаются даже приведенные выписки, остались нетронуты г. автором. Мы не говорим уже о тех вопросах, которые затронуты, но не разобраны. Так, очень важный вопрос о поземельном владении крестьян, об отношении их к их помещикам и вотчинникам, не тронут совершенно: между тем, выписывая строки, до сего касающиеся (с. 115–120), должен был бы, кажется, автор, если не решить, то хотя постановить этот вопрос. Поставить вопрос, указать на главные исторические задачи – это также заслуга. Так, говоря в выписках об обыске (с. 152–157), г. автор не обратил внимания на важное его юридическое значение; при этом не худо было бы ему припомнить исследования А. Н. Попова, в которых он очень верно определяет важность обыска и замечает, что от него при известных случаях, зависело дать процессу или уголовный или гражданский ход. А в выписках г. Соловьева именно являются такого рода случаи, где совершенно подтверждается эта мысль. Такое значение обыска показывает, какую важность придавала древняя Русь народному или общественному мнению. На каждом шагу встречаются вопросы, на каждом шагу чувствуется потребность в объяснении, в разработке. Верны или неверны объяснения, но важно то, если они делаются, если, даже и неудачные, попытка облегчает трудность задачи, если становятся, уясняются вопросы. И ничего этого не видим у г. Соловьева. Так, автор проходит без всякого объяснения мимо характеристического, по его же словам, явления древней Руси, отделываясь от него следующими словами:

«Одним из характеристических явлений древнего русского общества были юродивые, которые, пользуясь глубоким уважением правительства и народа, пользовались этим уважением для того, чтоб во имя религии обличать нравственные беспорядки. В описываемое время знамениты были юродивые: в Пскове – Николай, в Москве – Василий (Блаженный или Нагой), Иоанн (Большой Колпак)» (с. 186–187).

Вот и все «об одном из характеристических явлений древнего русского общества»!

Но, проходя мимо таких важных явлений древней русской жизни, г. Соловьев очень серьезно замечает, как особенность той эпохи, что люди, находившиеся при посольстве, могли разболтать то, чего не следовало. Г. Соловьев говорит:

«Люди, отправлявшиеся с русскими послами, иногда не понимали главной своей обязанности – быть молчаливыми; так царь писал Наумову, бывшему послом в Крыму: „Ты своих ребят отпустил в Москву, и они, дорогою идучи, все вести рассказали“ и др.» (с. 175).

Эта черта, характеризующая Россию XVI столетья! Невольно вспомнишь статью г. Г. в «Русской Беседе» «О механических способах в исследовании истории».

Теперь обратим внимание на некоторые мнения автора, которые высказываются в этой главе.

Г. Соловьев говорит на странице 121-й: «Естественно, что при отсутствии просвещения, младенчествующая мысль старинных наших грамотеев обращалась не к духу, а к плоти, ко внешнему, более доступному, входившему в ежедневный обиход человеческой жизни». Далее автор указывает, что древних русских людей занимали вопросы о том, какую пищу употреблять в известные праздники и т. п. Итак, обвинение на древнюю Русь произнесено. Теперь указываем на поспешность этого обвинения и на противоречие автора с самим собою. Сам г. Соловьев, сделав по необходимости оговорку, что встречаются мнения о предметах религиозных, более важных, упоминает о мнениях Матвея Башкина и Артемия. Заблуждения этих людей по своему содержанию опровергают приговор, произнесенный г. Соловьевым над древнею Русью, ибо заблуждения эти касаются существенных высших вопросов, самых догматов веры. Г. Соловьев сам приводит, в чем именно обвиняются Матвей Башкин и Артемий. Они обвиняются в том, что не признают Иисуса Христа равным Богу Отцу, что Тело и Кровь Христову считают простым хлебом и вином, что Святую Соборную Апостольскую церковь отрицают, говоря, что собрание верных только церковь, а эти созданные ничто[5]; что изображения Христа, Богоматери и всех святых называют идолами; что покаяние ни во что полагают, говоря: как перестанет грешить, то и нет ему греха, хотя и у священника не покается; что отеческие предания, жития святых, да и все Священное Писание называют баснословием. Надеемся, что все это вопросы (справедливо или несправедливо были обвинены Башкин и Артемий) вовсе не «плоти», а «духа», и что выражение, столь ясное нерешительное, г. Соловьева: «младенчествующая мысль наших грамотеев обращалась не к духу, а к плоти», опровергается через несколько строк, приводимыми им же самим образцами религиозных сомнений. Кроме Башкина и Артемия (у которых были и единомышленники), Феодосии Косой и Игнатий, бежавшие в Москву, проповедовали такое же учение, что Божество не троично, что Христос простой человек, что все внешнее устройство церковное не нужно. Быть может, скажут нам, что все это частные явления, что все это отдельные личности, а что большинство было глухо к существенным духовным вопросам веры. Но и отдельные личности являются результатом общества. Сверх того на это мы скажем, что незадолго перед Иоанном IV была ересь жидовская, которая тоже основывалась на превратном понимании духовных вопросов, а эта ересь была сильно распространена и в духовенстве и в народе, и сам великий князь Иоанн III в ней подозревался. Еще более древняя ересь стригольников тоже возбуждена была вопросом нравственным. Кажется, это достаточно опровергает строгий приговор над древней Русью, произнесенный историком.