Опасный дневник - Александр Западов

Не сказали, кстати, ей в те дни и о том, что государственная казна пуста, денег нет ни копейки и неоткуда взять, и что ее приказ — доставить сто тысяч рублей — выполнить невозможно. Кабинет-секретарь барон Черкасов о том сказать не посмел. Спокойнее было деньги найти. Он стал искать — и нашел.

По случаю рождения Павла императрица послала Екатерине сто тысяч рублей и ларчик с драгоценностями, как сказала принесшая подарок графиня Шувалова. Деньги были, как всегда, нужны — Екатерина щедро задаривала императрициных придворных, давала деньги великому князю на его прихоти, то есть на вино и на игрушечных солдат, — а украшения не понравились. В ларчике лежали два перстенька, серьги и маленькое, бедное ожерелье, какое стыдно было бы носить и горничной.

Екатерина рассматривала эти жалкие вещицы, когда к ней пришел кабинет-секретарь Черкасов.

— Нравится подарок? — спросил он. — Ее величеству приятно будет, если эти украшения вы наденете на ближайшем балу.

Ответа не последовало. Черкасов знал цену такому подарку, восхищаться им было неискренне, выразить недовольство — нельзя. Елизавета Петровна была не только государыней, но и первой дамой в своей империи — самой красивой, нарядной, сверкающей — и потому считала себя вправе предписывать фасон платьев, цвет волос, прическу, драгоценность убора, чтобы ничей наряд не мог затмевать императорский. Ослушницам попадало по щекам, и знаки царской руки сохранялись долго. Что ж, пусть у нее будет еще одно бедное ожерелье. Не в нем счастье. Но Черкасов пришел вовсе не затем, чтобы хвалить дешевый подарок. — Ваше высочество, — сказал он, — выручите, заставьте век за себя бога молить!

— Что выручить? — не поняв, спросила Екатерина.

— Одолжите нам те сто тысяч рублей, что я вам приносил! Клятву дам — возвращу, напишу расписку, до конца дней слугой вашим буду!

Такие обещания подходили Екатерине, выполнить их было возможно, а расположение людей Екатерина ценила больше денег. К тому же она была уверена и в желании Черкасова вскоре возвратить долг: поступления в казну ожидались.

А зачем деньги понадобились Елизавете?

Собирая после рождения Павла подарок великой княгине, императрица совсем забыла, что к радостному для России событию мог или должен был иметь отношение и великий князь Петр Федорович, муж Екатерины. Просто о нем как о супруге при дворе давно уже не было речи, и не мудрено, что императрица его не вспомнила.

Узнав о награде, полученной его женою, Петр Федорович пришел в сильную ярость и очень запальчиво выразил графу Александру Шувалову свою обиду на то, что ему ничего не подарили, хотя сын родился у его жены. Шувалов побежал к императрице с докладом о недовольстве великого князя. Елизавета поняла свою ошибку и распорядилась немедленно отнести Петру Федоровичу сто тысяч рублей. За ними кабинет-секретарь Черкасов и приходил к Екатерине, и расчет его оказался верным: великая княгиня, также умевшая рассчитывать и глядеть далеко вперед, отдала свой подарок обратно и ни слова о том никому не сказала. Да, с ней дела вести было можно… Через три месяца Екатерина получила от барона Черкасова свои деньги.

Но сына императрица ей не вернула.

Никогда не ночуя дважды подряд в одной комнате, она приказывала таскать за собой колыбель Павла и не ленилась вскакивать к нему, услышав крик. Впрочем, однажды утром его нашли лежащим на полу — он выпал из колыбели, и никто этого не заметил… Комнаты, в которых бывала Елизавета, очень жарко топили. Она любила тепло и боялась простудить ребенка. Колыбель потому была изнутри обита мехом черно-бурой лисицы, ребенка завертывали во фланелевые пеленки, покрывали стеганным на вате одеялом, а сверху набрасывали еще одно одеяло — бархатное, подбитое мехом. Мальчику всегда было жарко. Мамушки отирали пот, струившийся по его лицу, но не смели сказать императрице, что не нужно очень кутать младенца. Не говорила этого и мать во время тех очень редких, разделенных месяцами визитов к собственному сыну, которые ей все же разрешались: поправлять императрицу или спорить с ней было невозможно даже великой княгине, супруге наследника престола. И когда Павел подрос, начал бегать и ходить, он простужался и болел от малейшего ветерка.

А родная мать навсегда осталась для него малознакомой женщиной, характер которой он узнавал постепенно и с годами все более от нее отдалялся.

У входа во дворец стоял часовой.

— К его превосходительству генералу Панину, — бросил ему Порошин, проходя в дверь. Адъютантская служба, пусть и недолгая, приучила его держаться уверенно. Старый лакей в сером кафтане поднялся с кресла. — Проводи к Никите Ивановичу, — приказал Порошин и пошел вслед за лакеем по анфиладе комнат. В приемной зале провожатый остановился, сделал знак Порошину подождать и, волоча по коврам тонкие ноги в белых чулках, поплелся дальше. На стенах зала были развешаны картины, изображавшие морские сражения и горящие корабли. Порошину показалось, что он узнал руку французского живописца Верне, чьи полотна любил покупать государь Петр Алексеевич, он стал искать подпись художника, чтобы убедиться в своей догадке, не расслышал за своей спиной быстрых шагов и обернулся только на строгий оклик:

— Ты кто таков?

Худенький мальчик в парике и со шпагой по росту смотрел в упор на Порошина, гневно распушив ноздри вздернутого носика.

Это был великий князь Павел Петрович.

— По приказанию государя к его превосходительству Никите Ивановичу Панину, — рапортовал Порошин. Первый раз он увидел Павла года полтора назад на галерее во дворце, где был обед кавалеров ордена Андрея Первозванного. Порошин, в ту пору офицер-учитель Сухопутного кадетского корпуса, был в наряде со взводом кадет для помощи дворцовой прислуге. Великий князь, маленький и очень серьезный человечек, сидел за столом на стуле с подушками и выглядел заморышем среди толстых вельмож. Порошин заметил, что когда Павел попросил второй кусок арбуза, воспитатель его Никита Иванович Панин сухо сказал:

Хватит, ваше высочество.

Павел не унизился до повторной просьбы, а отвернул голову от своего гофмейстера и стал смотреть на кадет, носивших кушанье.

Облик тощего шестилетнего ребенка, наряженного в сшитый ему для этого дня костюм голубого цвета, с лентой первого ордена империи — Андрея Первозванного, тронул доброе сердце молодого офицера. Мальчик спокойно провел за столом вместе со взрослыми два долгих часа и лишь после этого времени обнаружил признаки недовольства, которые старался погасить Никита Иванович.

Порошин искренне сочувствовал ребенку, видя, как вздрагивает он при пушечной пальбе, которой сопровождались тосты за здоровье императрицы, великого князя, его родителей, союзных монархов и, наконец, верноподданных. Но порядок обеда поддерживался нерушимо, и Павла не отпустили до конца праздника… Позже Порошин имел случаи несколько раз видеть наследника и должен был признаться себе, что желал бы вступить в штат великого князя. Преподавательским опытом он уже обладал и думал, — вероятно, справедливо, — что мальчику скоро придется начинать ученье и что корпусной офицер мог бы объяснять великому князю математику не хуже, а пожалуй, и лучше какого-нибудь иноземного учителя, потому что знает предмет и привязался к возможному ученику, несмотря на разницу их положения в свете. Такие воспоминания и мысли мигом пронеслись в голове Порошина, пока он отвечал Павлу и глядел, как в залу входил Никита Иванович Панин, тоже со шпагой и в парике, как будто он со своим питомцем не то прибыл с высочайшей аудиенции, не то на нее отправлялся. — По приказанию его императорского величества поручик Порошин прибыл в распоряжение вашего превосходительства, — громко, будто на плацу, доложил офицер.

Мальчик смотрел на Порошина с любопытством.

— Эдакая грудь! — восхитился он. — Как сильно кричишь — и тебе ничего! — Моя грудь все снесет и выдержит, — весело отвечал Порошин. — Желаю только, чтобы уши вашего высочества от голоса моего не уставали. — Рапорт ваш и моим ушам внятен был, — сказал Никита Иванович, — но в толк я его не возьму. Что изволил приказать его величество? Порошин сам не понимал, зачем государь отправил его к Панину, и потому пустился на выдумки. — Государь велел мне состоять при вашей особе, быть у вас на посылках, оберегать его высочество и ваше превосходительство от людей надоедливых, ежели случится — и от лихих, а о том, что и как исполняться будет, по приезде его в столицу доложить. Что Петр Федорович наказал ему все время держать Панина в поле зрения, Порошин сказать не решился, но Никита Иванович и без такого штриха восстановил всю картину царских предосторожностей. Он понял, что присылка Порошина, — и, очевидно, не только его одного, но и других людей, заслуживших царское доверие, — обозначала желание государя нарушить связи между дворцовыми политиками и обезопасить себя от неожиданностей, которые могли готовить для него союзники его жены Екатерины Алексеевны. Ей Петр совсем перестал верить и хоть не представлял себе, сколь далеко простирались замыслы супруги, но в последние дни что-то заставляло его быть внимательным к тому, что происходило вокруг. «Адъютант — не большой чин, однако сегодня с ним надобно поласковей», — решил Панин. Такому опытному дипломату выбор тактики был нетруден. Он имел общее представление о Порошине: во дворце обычно каждая новая фигура рассматривается старожилами, желающими узнать, лучше им будет с ней или хуже. И от Порошина худа не ждали. — Что ж, очень приятно, — вежливо сказал Никита Иванович. — Прошу пожаловать ко мне. А вашему высочеству не угодно ли в свои покои возвратиться? Мальчик сделал два чинных шага и стремглав побежал по зале, оглядываясь на Порошина. Тот невольно улыбнулся, поняв, что свое удальство великий князь показывал ему, но тотчас опять стал серьезным и прошел за Паниным в его кабинет. — Слыхивал я о вас, — начал Никита Иванович, — от директора корпуса Алексея Петровича Мельгунова как об исправнейшем офицере и знаю, что он вас рекомендовал на службу к государю. И про батюшку вашего, Андрея Ивановича, знаю, что он много лет в Швеции прожил. — Мой отец, — сказал Порошин, — ныне командир Колывано-Воскресенских заводов на Урале, а в молодости был на Екатеринбургских заводах и для усовершенствования в горном деле долгое время работал на шведских рудниках. Отец Порошина, Андрей Иванович, происходил из небогатых дворян Московской губернии. Он родился в 1707 году, пятнадцати лет окончил артиллерийское училище и в чине унтер-офицера был направлен на Екатеринбургские горные заводы. Там он проявил себя дельным человеком, и его командировали на несколько лет в Швецию для изучения горного дела. По возвращении он работал на Урале, в 1745 году разведал золото на реке Шарташ, открыл Шилово-Исетский рудник, затем перешел на административные должности: в 1748 году стал членом канцелярии Колывано-Воскресенского начальства, а после смерти бригадира Бейера в 1753 году был назначен главным командиром Колывано-Воскресенских заводов. Через восемь лет Порошина перевели на Алтай, в Барнаул, где он вновь принялся за изыскания и разведку природных богатств отдаленного края. Трудами и хлопотами Порошина были исследованы Джунгарские горы. Он построил Павловский сереброплавильный и Сузунский медеплавильный заводы, в Барнауле и Змеиногорске создал горные школы, чтобы обучать шахтеров и штейгеров. Словом, кое-что было сделано. Имя горного генерала Порошина заслуженно пользовалось доброй славой, и было известно даже в чиновных кругах Петербурга. — Швеция — хорошая страна, — высказал свою постоянную идею Никита Иванович. — Вам необходимо нужно там побывать, государь мой…