Могота. Роман в стихах - Владимир Берязев

Вадим, двадцатипятилетний юноша, ещё три года назад учившийся в Новосибирском университете, высокий, белолицый, застенчивый, но очень тонко и точно мыслящий. Его чистота душевная не вызывала и доли сомнений в скорейшем иноческом его продвижении.

Два таких разных, они крепко сдружились и о чём бы не говорили, неизменно разговор возвращался к делам отца Иоанна, к его трудам по строительству монастырскому, к его суровой требовательности, к его предсказаниям и правдивым поступкам.

От них я узнал, что отцу Иоанну трижды было видение Матери Божьей. О том, кто тому был свидетелем, и кто им об этом поведал, я расспрашивать не стал. Но, по словам будущих иноков, Царица Небесная сама указала отцу Иоанну место, где следует основать монастырь, потому как на месте этом почивает благодать Божия, и в годы тьмы и безумия оно станет оплотом спасения душ православных.

Ещё я узнал, что в Сибири будет два монастыря весьма славных своими духовными подвигами – Могочинский и Черепановский (последнего пока нет даже в замыслах). В других местах сибирской земли монастырям не существовать: для жизни духа, для иноческого делания уготованы только эти две обители.

Ещё я узнал, что ничего хорошего нашу страну в ближайшем будущем не ожидает. Ещё я узнал о грядущих катастрофах в мировых столицах и великих катаклизмах на земле и в небесах… Но стоп!

Столь много природной красоты было вокруг, так тихо и благодатно текла река посреди девственного леса, что, ей-богу, не стоит пересказывать мрачные пророчества, тем более, что они каждый день перестают быть пророчествами, оборачиваясь действительностью.

Цивилизация вот-вот сорвётся с катушек.

Сводки новостей кошмарней любого «жутика».

Но Могочино все эти бури не затронут.

Могочино – всё переможет.

Странно.

Кто бы ещё десяток лет назад мог помыслить о такой духовной крепости в глухом, невежественном, бандитском, браконьерском углу Сибири.

Речники, лесозаготовители, геологи, зэки и совсем немного крестьянствующего народа. В Могочино ни церкви, ни священников сроду не было.

Думаю, семя Слова Божия здесь посеять куда труднее, чем пятьсот лет назад было сделать это на Белоозере, среди Чуди и Мери языческой.

– Мы разлили по последней рюмке перед отплытием домой.

Все вещи уже сгрузили в лодку.

Осталось только чокнуться и проститься с Чулымом, с Колобергой, с этой песчаной косой, с таёжными дебрями безымянного острова, с великим пустынным одиночеством на берегу великой пустынной реки.

Выпить нам не дал свистящий, шипящий звук внезапно вскипевшей, вспенившейся воды: «У-п-п-ф-ф-у-х-х-ш-ш!!»

Как в аквацирке, из реки, демонстрируя свою красоту и мощь, взмыл в воздух саблехвостый, закованный в панцирь осётр.

Взмыл и ухнул, словно гаубичный снаряд.

Берёзовый кол с привязанным к нему капроновым шнуром закидушки – загудел, заныл от напряжения.

Последнюю снасть мы хотели снять перед отплытием, когда осталось бы лишь завести мотор. Но река тоже решила попрощаться.

– Попался! Ишь как от боли взмыл! Только бы вытащить…

Осётр оказался килограммов на сорок. Вытащить сумели уже на закате, и потом, пытаясь отдышаться, долго и удивлённо смотрели, как он вьётся на песке, лишённый привычной опоры и свободы.

Вырыли в песке яму глубже, чем по колено, бросили в неё добычу и быстро закидали песком да ещё с горкой. До утра. Но только сделали несколько шагов к лодке, чтобы вновь раскинуть палатку и сготовить ужин, как за спиной услышали шлёпающие звуки, осётр прыгал в сторону родной стихии.

Пришлось захоронить его на глубину в метр с гаком, и то утром из песка торчал конец хвоста…

Это рассказ моего товарища о последнем посещении пустынных мест в устье Чулыма в первой половине 80-х годов. С тех пор окрестности Могочино стали лишь ещё суровей и безлюдней. Человек уходит из тайги, река пустеет, так как нечего и некого по ней возить, и лишь мощь царь-рыбы растёт, лишь материнский дух природы становится всё более враждебен и нетерпим по отношению к человеку.

Тайга прощает и признает за родню только чистую душу.

Может быть, появление монастыря здесь – это знак нового века, это преддверие иного духовного опыта, который заключается в мирном сожитии человека и Природы?

Неужели и здесь когда-нибудь, как в своё время на Соловках и на Валааме, будет всё цвести и благоухать, будет сад с чудесными аллеями из лип, кипарисов и виноградной лозы?

Неужели надежда на благополучный исход не умерла окончательно и весы в руках Всевышнего ещё колеблются?

Вместе с могочинским старожилом Василием Дворцовым мы убедили моего спутника Сергея креститься. Сергей дважды пытался отказаться, но, наконец, согласился с тем, что, кроме надежды на спасение, ничем более страшным ему этот обряд не грозит.

Сергей – по-настоящему талантливый человек, не просто душа, а большая душа, которая, с моей точки зрения, весит немало и на небесных и на демонических весах.

Новокрещаемый встал перед священником Серафимом, и, когда обряд дошёл до своей кульминации, я испытал такое сильное чувство ужаса и, одновременно, радости, какого не испытывал со времён детских страхов и юношеских восторгов.

Обочь колонны стоял дощатый стол, накрытый клеенкой. На столе – керамический кувшин с водой, три пиалы из нержавейки и две общепитовские фаянсовые тарелки. К столу прислонён деревянный щит.

Священник мерно читает по книге молитвы, согласно чину, Сергей стоит босой в самом центре храма на домотканном половичке, понурый, сосредоточенный, в пальцах свеча, в линзах очков отсветы лампад, рядом служка – высоким-высоким голосом вытягивает «Аллилуйя» и «Господи, помилуй!».

И вот, когда священник стал обличать все пороки Сатаны, когда он уже набирал в лёгкие воздух, чтобы трижды дунуть и трижды плюнуть на самое гордое, самое независимое и самое мстительное существо во Вселенной, когда момент презрения и попрания гордыни почти свершился, и Сергей уже через минуту должен был на вопрошание отца Серафима трижды провозгласить: «Отрицаюсь! Отрицаюсь! Отрицаюсь!», тем самым навеки отрекаясь от Дьявола, – в тот самый момент деревянный щит, прислонённый к столу, закачался, стронулся с места, стол накренился и опрокинулся, кувшин со звоном покатился по полу, вода расплескалась почти к ногам священника, звон железных пиал добавился к общему грохоту, а тарелки просто разлетелись вдребезги. За колонной пронзительно, на высокой-высокой ноте, близкой к ультразвуку, закричал бесноватый…

Волосы у меня натурально зашевелились и встали дыбом. Но на отца Серафима это решительно никакого впечатления не произвело, он лишь на несколько мгновений задержал чтение, глянув на то, как служки вытирают пол и собирают осколки.

Василий уже на крыльце, видя моё смятение, пошутил: «Экий раздражительный бес за Сергеем приглядывал, лишили души, так разгневался, стол пнул на прощание, посуду побил. Не нравится…»

А отрок Вадим добавил, что в храме всё время что-нибудь такое происходит, монастырь – место прифронтовое: «Мы привыкли».

Я вспомнил город и всё, что с ним связано, и эхом подумал: «И мы привыкли…»

Могота

Роман о любви

Часть первая

Бог создал Сочи, а черт – Могочи.

IЖил-был Ваня, терпенье храня, —То свинарник, то силос.И ему среди белого дняБогоматерь явилась.– Брось, Иван, ты своё ремесло,И извоз, и шабашки,Поезжай, горемыка, в село,Что прокисло от бражки,Будешь строить там крепость мою,Прозревать год от года,Милость Сына и силу даю,Славной будет работа…Тут Иван уложил инструмент,Поклонился могилам,И презрев злотекущий момент,Душу – набело, с мылом, —Вымыл. Стронулся, сел на баржуИ поплыл себе с миромПо Оби или по Иртышу,Вдоль по безднам и дырам.Что ни пристань, то морок и срам,Что ни дом, то разруха.По таким затрапезным углам,Ох, разгульна житуха!Но не то всё, не те берега,Всё терпимо, однако…Где ж клубится людская тоскаСреди боли и мрака?Где для муки воздвигнут престол,Как острог среди ночи?– Вот то место! – Сказал и сошёлНа причал у Могочи.

IIЗдесь болото и лесоповал,Здесь бараки и зона,Весь Советский Союз побывалЗдесь во времечко оно.С крутояра широко видатьКак уходит на СеверМать Сибири, великая мать —Обь, сестра Енисея.Катит серые волны река,Тащит тучи вдоль гривы,И вздымает до неба тайгаСвои хвойные нивы.Бездорожье, безденежье, бес…Беспробудное пьянство.За Уралом, возможно, и лес,Здесь же – дебри пространства.Лишь «Ракета» скользнёт на Чулым,Проползут сухогрузы.Лишь соляры одышливый дымСплюнет катер кургузый.Штабеля, штабеля, штабеляДеловой древесины.Поселенцы, бичи, дембеля,Молдаване, грузины…Пристань – скопище автомашин,Рык и мат, и проклятья!В телогреечке, эх, хорошиЛюди все – без изъятья.И с печатью изжитых времёнНе простилось селенье.И согласные мёртвых имёнРопщут лиственной тенью.

IIIТут когда-то был старый паром,Он таскал через рекуЛюд различный с обеих сторон:То конвой, то телегуРаскулаченных в зиму крестьян,То отряд новобранцев,То чекистов, обутых в сафьян,Не привыкших мараться.Жил паромщик один, словно перст,Годы, войны, изломы…Тучи зэков из тысячи местПротекли мимо дома,Одинокого дома его.Ни семьи, ни коровы…Не согрели, увы, никогоСтены мрачного крова.Дом стоял высоко на юру,За оградой дощатой,Воротами скрипел на ветру,Как немой провожатый,Всё-то силился пересказатьБоль и муку ухода.Из Могочи немного – назадВоротилось народа.А паромщик всё правил весло,Налегал на лебёдку,Исполняя своё ремесло,Полагался на водку,На всегдашнюю водную мощьДа на волю судьбиныУ границы берёзовых рощИ таёжной равнины.

IVМного, много воды утеклоС той поры беспросветной.Заколодилось старое зло.По дороге бесследнойВдаль уплыли и эти, и те…Дом лишь – тёмною ношей —Устоял на последней версте,Позабыт-позаброшен.

На юру, у дороги былой,Где корыто причалаВ струпьях ржавчины, рыхлой скалойИз песка выступало,Где обрывки канатов, тросов,Рельсы, блоки бетона,Где баржи металлический зов,Наподобие стона,Дом паромщика, словно приютОдинокого духа,Пережил человеческий суд,Как внучат – повитуха.

VЗа бесценок, почти задарма,Взял подворье художник.В те поры поднялась кутерьмаДел и бед невозможных.Независимость, гласность, праваИ свобода нагая.Змей исчез… Но царит голова —Что ни день, то другая!Был Горыныч, а стала семьяЖивородных драконов.Был казак по прозванью Илья,Стало – племя ОМОНов.

Но художник усадьбу, семьюОграждал от напасти:Огород, мастерскую свою,Инструменты и снасти —Всё наладил, всё мудро привёлК доброте и порядку:Душу – творчеству, друга – за стол,А соления – в кадку.Звали Павлом его. А жена —Наречённая Анна…Мир и лад, благодать, тишина.И – в трудах неустанно.Ледоход или вновь ледостав,Навигация, зимник, —Тот же строй, тот же свет на холстахЗолотистый и синий.Но пока, побеждая тоску,Павел с миром сражался,Средь села, на другом берегуМонастырь подымался.

VIГод прошёл, и другой пролетелЗа работой текучей.Всё, что выдумал, всё, что хотел,Только легче и лучшеВыходило у Павла как раз:То пейзаж, то скульптуры,То большой и доходный заказДля отдела культуры.Баню выстроил, вывел сарай,В нём станки и прилада,Свалка хлама, архаики райИ подобие склада.В том сарае нацелился онИз коряг и металлаГруппу «Гибнущий Лаокоон»Изваять для начала.Матерьалы давала река —Корневища тугие,Золотые тела топляка,Бёдра, торсы нагие…А металл добывал из пескаВозле пристани ржавой:Рельсы, трубы, обломки крюка,Кости прежней державы…И однажды, по милости пса,Яму рывшего яро,Вынул бухту стального троса —Под скалою у яра.Он распутал колючий клубок,Подивился находке:– Это ж надо, удача и рок,Как два борта у лодки.Видно, шлёт мне речной ПосейдонТело змея в подмогу…Трос забрал, и под крики воронБросил ношу к порогу.

VIIНавигация грузы неслаВниз и вниз по теченью,Чтобы Севера снежная мглаНе теряла свеченья.Чтобы снова полярный туманПронизали радары,А Студёный ночной океанВ час ледвяного дараНе замкнул бы под панцирем снаИ посёлки, и вахты…

На реке разгоралась весна,Солнца беглые тактыРазогрели окрестную даль.Павел вышел к сараю,Злыми зубьями взвизгнула сталь,Дух древесный по маюРазлился, как из чаши настой.Закипела работа.Из хламья, из коряги простой,Из кузнечного пота,Из столярных забав и причуд,Из таланта – всецело! —Возникал металлический спрут,Пожирающий Тело…

Гибнущий ЛаокоонНе пророчествуй, не прекословь,Не глумись над богами, несчастный!Богохульствуй, имея любовь,А не можешь, у жизни напраснойНе проси воздаяний за то,Что способен предвидеть событья.Сила знания – лишь решето,Ты вовек обречён на пролитье!Дар отнимется, Жизнь утечётСквозь пустоты, что непостижимы.Троя вечная всё же падёт…Чёрный снег… погребальные дымы…Думал Павел, из трупов деревВырезая фрагменты и части.И пророк, словно гибнущий лев,Проявлялся из морока страсти,Из гривастых кудрей корневищ,Из витых древомышечных складок,Гол, покинут и верою нищ —Тщетной гордости горький остаток.Шёл монтаж. И в горниле культур,В пекле страха, мольбы и протестаОткликался то скорбный Сидур,То титаны бездомного Эрнста.Безысходного рока тавроСквозь изгибы, изломы и стыкиПроступало, как карты Таро —Сквозь живые и нежные лики.И когда, весь металлом прошит,На болтах, на шарнирах, на скрепах,Встал троянец, лишённый души,Понял Павел – болезненный слепок

Он отторг от себя навсегда,Он избавился от наважденья,Окончанье большого трудаСтало знаком иного рожденья.Оставалось лишь кольца тросаРазмотать, на фигуру набросить…А пророк всё смотрел в небесаС выраженьем немого вопроса.

VIIIНо ещё инструмент не остыл,Как со службы армейскойПрибыл братец меньшой, Михаил,Снайпер роты гвардейской.Он приехал из южных краёв,Воин волей Закона.Там в одном из кромешных боёвДева-Радость, икона,Появилась в разбитом дому,Среди праха и дыма.Повинуясь знаменью тому,Миша неумолимо,Словно движим по нити златойВ пекле бойни без правил,Покрестился и, как за чертой,Кровь и смерти оставил.Он ещё воевал, убивал,Но, в наитии Девы,Он уже одолел перевалЗлобы, мести и гнева.А когда увольнялся в запас,Брат в письме, между делом,Сообщил, что Могоча сейчасСтала Божьим приделом,Что какой-то отец Иоанн,Пастырь горького люда,Весь в трудах – и талант ему дан!Ибо из ниоткудаВозникают и кельи, и храм,Стены крепости мощной.И бредут ко смиренным вратамЛюди дённо и нощно.

IX– Здравствуй, Павел, такие дела,Всё-то борешься с Богом?..Принимай, брат, калеку-орла!Службе – крышка. ИтогомСтанет новая служба. ПойдёмОт твоих прометеев,Лакоонов – к хозяюшке в дом.Душу, что ль, отогреем…Сели братья за тёсаный стол,К ним, как лёгкая смута,На ходу поправляя подол,Вышла Анна, Анюта.Взмахом древним простор отворя,Льна прохладную скатертьРасстелила, как холст января…Снег рассветный на папертьТак ложится, а храм золотитЕго чистые струи.Тихо. Брат против брата сидит.Не обмолвятся всуе…Анна ловко, бесшумно снуёт,Смотрит быстро и чутко,Тень улыбки сокрыть не даётЕё мысли и чувства.Гостю рада, как рада водаРодниковая литься.И горда. И лихая бедаЗдесь навряд поселится.

XНам ли, русским, в пороке коснеть?Лучше водочки выпить!Вдоль по скатерти царская снедь,Как посольство в Египет,Едет… Катит лиловый кочанВесь в свекольном рассоле,Перец – как капюшон палача,Сельдь – в зелёном камзоле.Огурцы подбоченились в ряд,Трутся с чувственным скрыпом,Стоп-сигналы томатов горят,А к разрезанным рыбам —Маслом спрыснута, свежая горстьАроматного лука…Пьёт хозяин, ответствует гость.Нам же – зависть и мука.Томным холодом светит фарфор,И, повадкою княжей,Оживляет мужской разговорЖар ушицы стерляжей.Под неё – по второй и, ага,По четвёртой и пятой…Нету в мире роднее врага,Ближе нет супостата!И когда потеплели глазаОт любви и покоя,Михаил кое-что рассказал.Кое-что… кое-кое…

XIСмерть для всякого – вроде отца:Бойсь и не попадайся.А война для добра молодца —Точно рис для китайца.Но всему наступает предел:Пресыщение кровиИли кровью… Ты цел пока цел,И здоров во здоровье.Кто, когда написал «Валерик»?Михаил? Да, поручик.Как находит язык на языкВ катастрофе падучей.В этой грозной, угрюмой резнеНет ни умных, ни правых.Но приходят, приходят во снеТени воинов безглавых,Вклочь изодранных минным огнём,Обгорелых, безносых,Об отмщении – лишь об одном —Их немые вопросы.Почему, для чего, для когоОни в муках казнимы?Может призрак Врага СамогоВзмыл из бездны за ними?Два языка, два мира, две тьмыЗахлестнулись и рвутся…– Зарекаться сумы и тюрьмы,Но в безумье уткнутьсяСуждено, видно, нашей душе?..Миша выпил понуро.

– Поздно, братец мой, поздно уже.Опоздала скульптура!

XIIНе спадай раньше срока с лица.Расскажу: в нашей ротеСлужбу мыкали два близнеца,Кержаки по породе.Как-то «духи» вдоль минных заградДля затравки пустилиДочь свою же… Такой вот парад!Жизнь и смерть – или-или…Та идёт, ни жива, ни мертва,Очи – карие сливы,Вбок косит и ступает едва,Озираясь пугливо.Ждём – иль наша растяжка рванёт,Или их… ЗамираетВсё в груди. И гнилой оборотДело в миг принимает.Наш близнец по прозванью ВерстаНе сдержался, скаженный,Встал по грудь над стеной блок-постаИ орёт, как блаженный:Мол, куда, растаку мать, идёшь?!Дура, жить надоело!Дуй назад, пропадёшь ни за грош!..Чья-то прорезь прицелаВ этот миг изловила его,Грянул медленный выстрел,Он рукою взмахнул и… того,Будто рюмочку выпил,Рухнул навзничь…С дырой между глаз…Прямо под ноги брата.Вот такой невесёлый рассказ,Но суровей – расплата.Брата брат и омыл, и одел,И во гроб упокоил,И отправил в родимый пределГруз и горе лихое.Он, живой, словно тоже погиб,Словно что-то сломилось:То замрёт, не надев сапоги,То вдруг выронит мыло,И глядит непонятно куда.А когда оклемался,То в глазах – как со снегом вода,Ледовитая масса.

Близнеца меж собой стали мыНазывать – Половинкой.Замкнут, сгорблен под ношею тьмы,Всё поигрывал финкой,И, в оптический глядя прицел,Всё высматривал «духов».Страшно, Павел, ты цел – пока цел.Чуть ослаб, и – разруха.Неделимы мы. Нет половинУ любви и у веры.Воин во поле проклят, один, —Рыцарь, гордый без меры.Вскоре выслали в тыл близнеца,Он, как пёс одержимый,Убивал, убивал без конца,С равнодушьем машины.Ждал часами единственный миг —Гулкий щёлк перепонок…И не важно – девица, старикИли даже ребёнок.

На бесчестье ответим враждой,Местью – на вероломство?..

Конец ознакомительного фрагмента.