Сладострастие бытия - Морис Дрюон

Кажется, что род людской поступает так, что, с одной стороны, через максимальное число своих членов он постоянно размножается с целью постоянного улучшения своего положения, все более полного удовлетворения своих желаний, необозримого расширения своего владычества, а с другой стороны, в рамках каждого поколения в ограниченном числе индивидуумов он демонстрирует этапы своего восхождения и подводит итоги последовательного воплощения в жизнь своей цели и, соответственно, свои успехи.

Другими словами, человечество, начав работу над созданием божественного сверхчеловека, не имеющего пределов могущества, не пресыщающегося своим счастьем и способного в конечном счете переделать вселенную, оставляет на своем пути частичные заготовки, образчики такого сверхчеловека в качестве многообещающих доказательств прошлых своих успехов и отправных точек своих будущих свершений.

Любовь, рассматриваемая как высочайшее свершение, как спокойное и постоянное блаженство, свободное от каких бы то ни было проекций в будущее, является одним из идеальных качеств сверхчеловека.

Замужние женщины являются чистилищем человеческого рода, а куртизанки – его раем или, по крайней мере, ступеньками в этот рай.

Требовательные к жизни, потому что любят в первую очередь самих себя, знающие утонченные приемы получения наслаждения, способные извлекать из собственной плоти и из плоти других неисчерпаемые вариации и богатства музыки, склонные к любому наслаждению и принимающие любовь за то, чем она на самом деле является,– великим актом, находящим свой конец в самом себе,– куртизанки созданы для того, чтобы испытать сладострастие бытия и поделиться им с мужчинами их породы.

Наше время не благоприятствует «жрицам любви». Мир захлестнула гигантская волна стыдливости, хотя мы сами этого почти не осознаем. Буржуазное общество, готовое пасть, пытается защитить себя, навязывая людям строгое соблюдение старых запретов. В арсенале своего законодательства и в церковной ризнице оно может откопать только те приемы, которые ему когда-то помогли, и поэтому оно продолжает проповедовать о том, что обман – это правосудие, а изобилие – грех.

Что же касается вновь зарождающегося общества, то оно пока полностью занято самосозиданием, целиком устремлено в коллективное будущее, все его силы непременно потребуются для формирования более счастливого поколения людей. У него неотложная задача: оно не может пока допустить, чтобы индивидуум жил для самого себя. И оно по-своему впало в «грех Онана».

И любовь, как щемящая тайна нашего происхождения и нашего конца, является одним из тех вопросов, которые менее всего освещены диалектическим материализмом. Будучи не в состоянии дать ответ, материализм – и это вполне возможно – не найдет ничего лучшего, как взять на вооружение в этом вопросе мораль старого прогнившего общества.

Кому-то, вероятно, покажется удивительным то, что сюжет романтического произведения стал поводом для подобных размышлений или же их результатом. Но ведь роман – это иногда и способ постановки под легкой кисеей выдумки некоторых аспектов важной проблемы.

А ведь неудовлетворенность в любви – третья по значимости (после смерти и голода) проблема, которая очень волнует человечество.

Часть первая

Глава I

На столе перед нотариусом лежала перчатка из шкуры пантеры: странного вида лапа с черной бархатной ладошкой. И бархат этот был так потерт, что на нем выступили нитки основы, словно линии судьбы. А пестрый мех на пальцах с тыльной стороны этой длинной перчатки местами был протерт до самой кожи.

Эксцентричность хороша, только когда она нова. А докатившись до нищеты, она приобретает какой-то жалкий и одновременно пугающий оттенок.

Нотариус никак не мог побороть в себе желание ежесекундно переводить взгляд на эту лапу мертвой кошки, эту перчатку укротительницы, которую его клиентка сняла с руки и бросила на стол властным жестом. Ему хотелось сдвинуть этот предмет со своих бумаг, но одновременно он чувствовал отвращение, которое часто возникает у людей и не дает им притронуться к чучелам животных. Его клиентка вслух зачитывала текст документа, написанного черными чернилами и крупными буквами на листках разного формата: на плотных, похожих на пергамент листах бумаги со штампами известнейших европейских отелей, на обратной стороне извещений о смерти, окантованных траурными рамками.

– Я завещаю,– произносила она,– подаренную мне кайзером диадему с бриллиантами принцессе Долабелле, она знает почему. Мое ожерелье, мои жемчуга, браслеты, перстни, броши, а также все другие мои украшения я завещаю передать моей верной подруге Жанне Бласто, с тем чтобы она носила их в память обо мне. Исключение составляет изумрудный гарнитур, доставшийся мне от семейства Торвомани, родственников моего отца по второму его браку: этот гарнитур я завещаю моей сводной сестре Франке...

«Очень любопытно,– подумал нотариус,– очень любопытно».

– Синьора графиня,– сказал он вслух,– простите, что я вас перебью, но...

– Что такое?

– Все эти драгоценности еще у вас? – мягко поинтересовался он.

Лукреция Санциани на мгновение подняла к нему свое крупное лицо, на котором было написано трагическое выражение. Слышала ли она его?

«Может быть, она из тех старух, которые прикидываются бедными и умирают на набитой деньгами кровати? Примеров тому немало...» Но тут он услышал:

– Я завещаю «Ка Леони», «Дом львов» в Венеции...

– Какой «Ка Леони»?

– Существует только один с таким названием.

– Тот огромный одноэтажный дворец на Большом канале, который так и не был достроен? Но помилуйте, синьора графиня, я слышал, что вы некогда снимали этот дворец, однако я всегда был уверен в том, что он никогда вам не принадлежал.

– Я там жила,– высокомерно ответила она.

– Согласен. Но я немного знаю Венецию, и, если сведения мои верны, его нынешней владелицей является некая американка...

На сей раз она посмотрела ему в глаза.

– Я не знаю, что с ним потом произошло,– произнесла она.– Обговорите это с моими доверенными лицами... Я завещаю,– повторила она,– «Ка Леони» герцогине де Сальвимонте...

Нотариус подался вперед.

– Как вы сказали? – прошептал он.

Ведь он лично три года назад занимался делом о разделе наследства покойной герцогини де Сальвимонте, вышедшей второй раз замуж в весьма преклонном возрасте за молодого барона Шудлера. Эта свадьба наделала очень много шума...

– А как давно, графиня, вы составили это завещание? – спросил он.

– Вчера.

Она посмотрела на него как-то странно, одновременно настойчиво и рассеянно. Глаза у нее были фантастически огромными, темными, удлиненными к вискам; такие глаза можно видеть на полотнах некоторых сиенских мастеров. Глаза эти были когда-то восхитительны, они и ныне хранили будоражащий блеск былых побед. Смущенный нотариус потупил взор и умолк.

Оглашение необычайного завещания продолжилось. Вилла в Тоскане, замок в Иль-де-Франс, богатые серебряные изделия, вся обстановка квартиры в Лондоне, бесценные полотна мастеров, среди которых были картины Сассетты, «Благовещение» Верроккьо, два этюда Перуджино к фреске «Сивиллы» в Колледже дель Камбио, греческие мраморные статуи, «мои борзые Отелло, Фальстаф, Ариэль и Пак», коллекция античных инталий,– все это было распределено между представителями высшего света, проживавшими в трех столицах, между известными некогда артистами, малоизвестными друзьями и даже поставщиками. Интересно, за какие давно оказанные услуги дарила она какому-то парикмахеру с улицы Мира дорожный несессер, некоей цветочнице из Монте-Карло – шесть кресел в стиле Людовика XV?

И сколько этих иллюзорных наследников уже лежали в могилах?

«Делать нечего,– подумал нотариус.– Никакие доводы не смогут оторвать эту женщину от распределения между живыми и умершими друзьями того, чем она когда-то владела или же просто пользовалась».

И завещала она не свои богатства, а свою жизнь.

Нотариус, решив больше не перебивать ее, стал незаметно тянуть вперед руку, чтобы как бы невзначай отодвинуть подальше от себя эту перчатку, видеть которую с каждой минутой ему становилось все невыносимее. Правда ли, что в Китае людей отравляли мелко нарубленными тигриными усами?

– Вы меня слушаете? – вдруг спросила она.

Он мгновенно отдернул руку.

– Да, и очень внимательно.

– Я завещаю моему дорогому Эдуарду Вильнеру рабочий стол Байрона и оставляю ему также все книжки из моей библиотеки, за исключением его собственных произведений. Я завещаю...

И тут нотариус поймал себя на такой мысли: «А действительно ли я улаживал дело о наследстве этой Сальвимонте? Ну и ну! Это, выходит, заразно?»

Но мог ли он, в конце концов, утверждать, что эта Сальвимонте действительно умерла, что это не приснилось или не привиделось ему наяву или он придумал это только что? Он внезапно почувствовал некоторое недомогание, какой-то непонятный страх, вызванный сомнением в реальности прожитых лет. Это было абсурдно! Ему пришлось упрекнуть себя в слабости. «Герцогиня вторично вышла замуж незадолго до начала войны. Скончалась она во Франции в 1941 году. Поэтому борьба за ее наследство смогла начаться только в сорок пятом... Мне надо всего-то вызвать старшего клерка и попросить его принести это досье...»