"Полдень, XXI век", 2010, № 08 - Михаил Ахманов

— Мисс Тинсли, — в голосе русского появились металлические нотки, — вы, безусловно, ошибаетесь. Том Калоха, вы сказали? Я слышал об этой трагедии.

Леонид что-то тихо сказал, и Бредихин кивнул:

— Я понял. Сходство, конечно, да…

— Покажите, — потребовала Лайма. — Где бы вы это ни снимали, вы хотели мне это показать. Я хочу видеть, что говорит Том.

Леонид и Бредихин незаметно, как им, видимо, казалось, переглянулись.

На экране опять появилась планета, похожая и не похожая на Марс, а потом странная комната, справа вплыл Том, и Лайма рассмотрела то, чего не поняла в первый раз: по-видимому, комната находилась в невесомости, и Тому приходилось обеими руками держаться за небольшие поручни, чтобы оставаться в вертикальном положении.

Том много раз говорил, что в юные годы хотел стать астронавтом, но понимал, что это невозможно — у него не было образования, он не служил в авиации, с его профессией водителя в космосе делать было нечего. Может, это аттракцион? В Гонолулу много аттракционов. Но почему Том не рассказывал ей? И как запись оказалась у русских астрофизиков?

Том посмотрел Лайме в глаза, отчего у нее перехватило дыхание, и сказал ясно и четко, будто говорил вслух, а не шевелил губами, рождая звуки лишь в памяти Лаймы, запомнившей на всю жизнь его гулкий, будто из колодца, и немного хрипловатый голос:

— Мы понимаем, что помощи не дождемся. Кэп и Кабаяси, — Лайма увидела имена, но не была уверена, что поняла верно, — готовят корабль к консервации. Жизненное пространство схлопывается с расчетной скоростью, нам осталось…

Том оглянулся, и у Лаймы выступили на глазах слезы — она узнала стрижку, Том любил подбритый затылок, так было принято стричь голову у коренных гавайцев. Несколько раз Лайма по просьбе Тома подбривала ему затылок, вот точно так…

В темном круглом проеме возникло движение, и в комнату вплыл — как в репортажах с Международной космической станции — худой, будто шланг, афроамериканец, а может, коренной житель Африки, не написано же на нем, является ли он гражданином Соединенных Штатов. Странное телосложение для черного, Лайма встречала в жизни коренастых или высоких, но плотных — в общем, не таких.

Вошедший (вплывший) повис в кадре головой вниз и что-то сказал, Лайма не смогла разобрать — не привыкла читать, если говоривший находился в такой неудобной позе. Том взял вошедшего за локоть, и оба объединенными усилиями устроились, наконец, перед камерой. Вошедший произнес (может, повторил уже сказанное?):

— Вся документация по аварии… — он помедлил и продолжил: — по катастрофе, я не хочу использовать это слово, но так точнее… вся документация сконденсирована и… (Лайма не поняла слова). Сигнал передан, консервация завершена, мы прощаемся, энергии не хватит на еще один сеанс. Мы…

Он обнял Тома за плечи.

— Прощай, Минни, крошка моя, — сказал Том.

Минни?

— Почему Минни? — сказала Лайма.

Изображение на экране мигнуло, подернулось рябью, затуманилось и застыло. Тома было не узнать — нечеткая фигура на переднем плане, а рядом другая, длинная и, похоже, безголовая.

— Все, — сказал Бредихин и нажал несколько клавиш. На экране остались иконки Windows на фоне зеленого поля и мертво-голубого неба. — Вы сумели что-нибудь понять, мисс Тинсли?

— Почему Минни? — повторила Лайма. — Кто это — Минни?

— Простите? — не понял Бредихин. Леонид придвинул кресло и положил ладонь Лайме на руку, прикосновение было ей неприятно, она хотела сбросить чужую ладонь, но тело не повиновалось, только глаза и губы.

— Минни. У Тома не было знакомой женщины с таким именем.

— Вы сумели прочитать, что сказал этот человек?

— Том?

— Так его зовут? Он назвал себя?

— Зачем ему себя называть? Это Том Калоха, он…

Слезы подступили к горлу, и Лайма захлебнулась.

— Простите…

Сказала она это вслух? Подумала? Показала взглядом?

— Простите, — повторила она. — Меня нужно было подготовить. Это… так неожиданно.

— Подготовить, — повторил Бредихин. — Мы хотели… Собственно… — Пауза несколько секунд висела в воздухе, будто слова потеряли опору, но не могли растаять сразу. — Мисс Тинсли, вы хотите сказать, что знаете этого человека?

Пальцы слушались плохо, но Лайма все же сумела достать из кармашка на кофточке плотный бумажный квадратик, фотографию Тома, сделанную год назад для пропуска на телескоп Кека, куда он возил оборудование.

Бредихин и Леонид долго всматривались в изображение.

— Очень похож, — сказал Бредихин. — Просто одно лицо. Если не знать наверняка, что…

Он не договорил, и в воздухе опять повисло тяжелое, как металлический брус, молчание, падавшее, падавшее и не способное упасть, если его не подтолкнуть словом.

Бредихин сказал так тихо, что ей опять пришлось читать по губам. По губам у русского получался ужасный акцент, и она с трудом разобрала:

— То, что вы видели, мисс Тинсли, — покадровая компьютерная симуляция записи оптической вспышки, продолжавшейся семь секунд и зарегистрированной две недели назад нашей аппаратурой на телескопе Кек-1. По величине межзвездного поглощения мы оценили расстояние до объекта — от ста до двухсот парсек.

Лайма поняла каждое слово, но не поняла ничего.

— Сто парсек, — повторила она.

Бредихин посмотрел на Леонида. Тот пожал плечами.

— Этот человек не может быть Томом, Лайма. Он жил лет четыреста-восемьсот назад. Столько времени шел этот сигнал. Вы поняли, что он говорил, да?

Лайма кивнула.

Горячий кофе и рюмочка коньяка привели Лайму в состояние, которое она не могла бы определить. Голова была ясной, она прекрасно понимала, что происходит, окружавших ее людей будто рассматривала через лупу: видела бородавку на щеке Бредихина, шрамик над левой бровью у Леонида, почти незаметный, но придававший лицу выражение ненавязчивого удивления. У женщины глаза были разного оттенка, Лайма видела, как менялся цвет радужной оболочки, когда Рената хмурила брови или старалась улыбнуться. У четвертого русского, Виктора, на тыльной стороне ладони оказалась татуировка — изображение то ли якоря, то ли похожего предмета, назначение которого Лайма определить не смогла (и не пыталась).

Воспринимая окружающее, Лайма странным образом оставалась глубоко внутри собственных переживаний и воспоминаний. На экране она видела не похожего на Тома мужчину, а именно Тома, только Тома, никем иным, как ее Томом, этот человек быть не мог. По очень для нее простой, а для других непонятной причине, которую Лайма не смогла бы описать словами. У нее не возникло ни капли сомнений — это Том. Так, наверно, собака определяет, хозяин перед ней или человек, похожий на него, как две капли воды.

— Объясните мне, пожалуйста. Том в космосе?

Леонид едва заметно покачал головой, Бредихин кивнул, они — Лайма понимала — хотели знать, что говорил Том на экране. Почему-то им это было важно, и, не дождавшись ответа, Лайма повторила, следя за движением губ Тома в собственной памяти:

— «Вся документация по аварии… по катастрофе, я… не хочу использовать это слово, но так точнее… вся документация сконденсирована и…», здесь я не поняла слово. По-моему, это не по-английски… «Сигнал передан, консервация завершена, мы должны попрощаться, поскольку энергии не хватит на еще один сеанс. Мы…» — Лайма помолчала, как это сделал Том, и закончила:

— «Прощай, Минни, крошка моя». Почему Минни? — спросила она себя — вслух. — Он должен был сказать: Лайма.

— Значит, — осторожно подал голос Леонид, — этот человек…

— Том Калоха, — отрезала Лайма, и никто не стал с ней спорить. — Теперь вы… — сказала она. — Почему вы сказали, что четыреста лет…

Бредихин опустился на стул осторожно, будто боялся сломать, а на самом деле — Лайма понимала — тянул время, собираясь с мыслями, подбирая слова и, главное, обдумывая, что сказать, а о чем умолчать, потому что лишнее знание увеличивает печаль.

— Я должна знать все, — заявила Лайма, глядя Бредихину в глаза и удерживая его взгляд.

— Конечно, — согласился Бредихин и жестом пригласил Леонида помочь, найти слова.

— Мы работаем здесь по программе исследований ультракоротких переменностей очень слабых объектов, — начал Бредихин медленно, нанизывая слово на слово, будто сочные куски бараньего мяса на тонкий шампур.

Бредихин помнил Виктория Шварцмана — правда, виделись они всего раз, когда ученик десятого класса ставропольской школы поднялся с группой астрономов-любителей на Архыз и, задрав голову, с изумлением рассматривал огромный купол самого большого по тем временам телескопа в мире. Проходивший мимо мужчина (Евгению он показался староватым, хотя было Шварцману в тот его последний год всего тридцать пять лет) остановился, постоял рядом, спросил: «Хорошо? — и сам себе ответил: — Лучше не бывает. Если понимать, как… — мужчина оборвал себя не полуслове, помолчал и добавил: — Если захочешь стать маньяком, милости прошу».