Вирус Пельдмана - Евгений Эдин

И — заново(!) — написать «Гамлета», «Над пропастью», «Каренину»?..

Н-да-с. Только вот... Только — вот.

— Но не может же быть, что ни у кого не осталось бумажных книг, — задипломатничал я, переплетая пальцы. — Или библиотеки Мошкова на дисках... на старых компьютерах, которые не поддерживает макросеть...

Пельдман пьяно улыбнулся.

— Дорого-ой мой! Капля в море... Это все частности и мелочи... Я тебе не о том... Ты согласен?

— Это все спорно, но... Ну, допустим, — осторожно сказал я. — И... способ уничтожения?

— Способ уничтожения... А есть еще шипучее?

— Конечно, конечно.

Пельдман следил за наполняемым бокалом со сложным выражением. В нем было много всего, и бутылка «Бури». Теперь он не может позволить себе такие вот старые напитки, в бутылках, которые забиваются пробкой, а сверху накручивается проволока, для прочности... А я могу. У меня в холодильнике еще пара таких, тоже очень старых, там проволока почти вся проржавела... Кто бы узнал, что у бывшего писаки-неудачника такое есть, не поверил бы.

Нет, ну — «Гамлета» — заново! Каково? Одуреть.

— Помнится, лет пять назад мы с Григорием Максимовичем и Валей Шкипой... или с Паборенком? пили шипучее, года, наверное, пятидесятого... Мы и маленькая Жаннет... Никогда не имей дела со шлюхами!

Я обещал.

— Думаешь, я пьяный?

Я заверил, что и в мыслях не было.

— Это пра-аильно. — Пельдман отпил из бокала и улыбнулся почти беззубым ртом. — Моше Пельдман никогда не набирался до беспамятства, до словесного недержания... Хотя, годы, конечно... — Знаешь, мне уже шестьдесят пять. Но только недавно я почувствовал себя стариком. Развалиной, списанным материалом, етсетера, все, как в жизни, в книгах... И знаешь, о чем я жалею сейчас? Что не сделал это сам — еще пять лет назад. А теперь-то уже нет возможности — тю-тю возможности... Что пришлось тащиться к тебе, рассказывать, выслушивать ржание в лицо, да... А разве то, что я сказал, глупо? Ничего нового вы не изобретете. Можно, конечно, уничтожить язык или его носителей... Но как? А современный язык — это тебе не бесконечная вселенная, которая к тому же расширяется...

— Если верить некоторым, уже сжимается. — Я отхлебнул из своего бокала. — Так что за способ-то?

— Тем более! Даже вселенная сжимается, а язык — чего там? Тридцать три буковки. Помню, в детстве мой товарищ Костя Брандо на спор записывал их на ноготь... Потом он был замнач какой-то корпорации. «Паинстайн»? «Паинстрол»? Что-то такое... «Паинст»... Ну неважно. И вся моя жизнь свелась к доказыванию вторичности, третичности и десятичности небесталанных, в общем-то, авторов. Думаешь, мне это нравилось? Да поми-илуй, дорогой мой! Я не родился злым критиком.

Я убавил кондиционер, становилось прохладно.

— Моше Исмаилович...

— ...И никакого, ни-ка-ко-го удовлетворения за все двадцать лет. Ни друга, ни семьи, — сказал он бокалу, — но это ладно... Я бы хотел открывать новые звезды, сверхновые, гениев, титанов. И мог бы! Сейчас-то у меня сил... кого там. А вы... Ну, будет еще сто, двести вас таких, предельно талантливых, которые вычерпают до дна язык, сюжеты и начнут рыть и жрать землю. А сожрут ее — начнут жрать друг друга, потом самих себя... Потому что... это поганая сущность творцов — бежать от повторений. И ничего с ней не сделать...

Он снова замолчал, впадая в старческую прострацию.

— Ну так? Моше Исмаилович! Способ-то? — почти выкрикнул я.

— Способ? А, способ...

Чудовище пробудилось снова, и уже этажом выше. Даже чувствовалась вибрация пола.

— ...Вирус. Ma-аленький такой... хитрый ублюдок, проникающий в святая святых, по твоему персональному коду в центральные каталоги... Айн, цвай — и несколько тысяч лучших, обладателей высочайшей языковой энтропии... исчезают бес-след-но. Можно, конечно, оставить для внутреннего пользования... пару экземпляров... но стоит ли, вот в чем вопрос...

Я скрестил руки на груди.

— Но это слишком очевидно. Совет Безопасности развеет меня в прах, прежде чем уничтожится собрание сочинений Бальзака.

— Вирус замедленного... замедленного действия. Я же все рассчитал, вот смотри...

Он начал объяснять, путаясь, про какие-то точки ввода и вывода, которые обеспечат мою безопасность, про энтропию, но я его не слушал. Я думал. Конечно, я давно решил — что скажу. Был вопрос — как.

Думаю, он тоже особо не обманывался.

— Моше Исмаилович, — сказал я. — Понимаете... если бы вы пришли хотя бы на месяц раньше... понимаете, сейчас не самое подходящее время для таких крайностей... Я... Думаю, месяц, год назад это было совсем не так сложно... Видите ли, ко мне вернулись жена, дети... — Я словоблудил и вспоминал телефон. Такие телефоны, их очень легко запомнить: обычно они из одинаковых цифр.

Он слушал меня, понимающе кивая, презрительно улыбаясь... До раздражения похожий на какого-то общественного деятеля из далекого прошлого. Бродского? Ростроповича? Все значительные евреи в старости похожи.

...Пельдман встал, сделал пару шагов и въехал плечом в стену. Я медленно пошел за ним, через пять комнат, к коридору. Начинало шуметь в голове — нет, эти старые вина лучше не смешивать... И не слушать бредовые идеи стариков. Интересно, где застряла Ира с близнецами? А номер... номер...

На пороге Пельдман повернулся.

— Ну что, дорогой мой... Спасибо за гостеприимство. У тебя есть потенциал, пиши... Читай великих... Морщись от бессильной зависти. Как мы говорили в детстве: «аффтар, пеши исчо»... Был, в общем-то, рад... рад встрече, это я тебе... совершенно серьезно. Привет семье.

Я усиленно кивал, даже прижал руки к груди. Да как его? Все шестерки? Или семерки? Можно конечно, просто набрать все пятерки, а там переведут.

— Вы еще упомянули о Премии Конгресса, помните? — почему-то заискивающе сказал я.

— Премия Конгресса... Как же, помню.

Он пошатывался. Вперед, назад, влево, вправо.

— Три понятия. Теория вероятности, матстатистика, теория игр... Три кита, на которых сейчас держится Библиотекарь. Теперь ему не нужен Верховный Критик...

— То есть... победителя выбирает машина? — тупо спросил я. И вспомнилось. Действительно, очень просто — все шестерки, в конце семерка.

— Выбирает самая что ни есть далекая от литературы... холодная... математическая машина. Среди работ отбираются самые сумбурные. С высокой энтропией, с элементом жополизства власти... Потом запускается программа. Секунда — и вот тебе великий писатель.

— Вы... не может быть.

Сунув руки в карманы, он пожал плечами. Мятые штанины приподнялись и опустились на штиблеты.

— Время показало, что все может быть... Но, к сожалению... уже не для нас.

Пельдман повернулся и пошел по петляющей дорожке сада.