Привычка умирать - Инара Озерская

Но одно ты все-таки знала: однажды наступит день - самый плохой изо всех невезучих дней - день, когда тебя все-таки выпорют. Не здесь, Боже упаси, не здесь, конечно! Но выпорют непременно.)

- Где ты шлялась?! Отвечай, змея подколодная!

От мамы пахнуло кислым и хлестким. Она еще, и еще, и еще - и что, мало? - щелкала скакалкой.

- Больно? Что, не нравится? Отвечай!

(А что отвечать? И дураку ведь понятно, что не нравится.)

- Мама-мамочка! - взвизгивала Соня, мечась в узком коридоре.

"Ой, мама-мамочка, ну почему так всегда? Почему всегда - именно так? Мне же почти совсем нравилась моя скакалка черной резины! Ни у кого в целом соседском дворе не нашлось бы такой длинной, такой быстрой, такой щелкучей, такой... почти взрослой скакалки! Я же таскала ее за хвост, как мальчишки дохлых ужей таскают, я же приделывала к ручкам пластилиновые головы и учила их разговаривать друг с другом, я же... я же почти любила ее! Мама-мамочка, я же любила мою змеюку подкроватную! А теперь? Что же теперь с нами будет, мамочка?"

- Мама! - Соня кинулась к двери.

И ошиблась. Соня, как и в прошлый раз, как и в позапрошлый раз, как и всегда, перепутала с перепугу входную дверь и дверь, ведущую в детскую, и влетела с разбегу в свой мелованный ад. Мама ввалилась следом.

Она хлестала Сонечку взахлеб. Если дочь ухитрялась извернуться, заслониться соломенным стулом с перевязанной ножкой, забежать за тумбочку, за кровать, за новенький письменный стол, то мать кидалась к ней вплотную, позабыв на время о скакалке, и ловила Соню за косу. Тогда лицо мамы оказывалось совсем близко к Сониному лицу, и девочка видела красную сетку на щеках, крупные, ладные зубы, светлые - какие-то слишком светлые десны, длиннющие растопыренные ресницы, которым даже сейчас - сейчас особенно! - завидовала. Только глаз она почему-то никогда не видела. Папа говорил, что у мамы глаза голубые-голубые, но Соня ему давно уже не верила. Папа ведь болен. Если лежать два года в дальней комнате и целыми днями смотреть в окно на башенку напротив, еще не такое покажется. Папа и Соню называет синеглазкой. И напрасно. Сонечка подолгу смотрится в зеркало в ванной и точно знает, что глаза у нее серые. Только у самого зрачка тонкий ободок светлый. Но зеленый ли, желтый ли - не разобрать. И про маму Соня тоже кое-что знает. Не точно, но догадывается. "Кажется... Кажется, у нашей мамы глаза белые, папа! Или нет их вовсе?" - гадала по ночам девочка. Но днем - даже очень удачным днем - она так и не могла решиться и проверить.

Когда мама наконец ушла, грохнув дверью, Соня осталась наедине с медленной полосатой болью - от щиколоток до ключиц. "А еще... еще змея вот..." Змеюка подкроватная свернулась между девочкой и дверью. Мама, уходя, крикнула, что Соне здесь сидеть неделю.

- Неделю! И чтоб ни ногой! - кричала мама уже из коридора.

Вот и остались они вдвоем. На семь дней и семь ночей - самых черных ночей тем летом.

"Змея тоже черная, и не заметишь, как она подкрадется. Мамочка, как же нам с ней теперь быть?" - думала Соня, поглядывая на дверь.

А так. Вдвоем. В темноте.

Летние ночи медлительны. Сначала они заползают в самые глубокие канавы и петляют у корней ивы, они задушенно стрекочут в липовой кроне, набухают в подъездах и подворотнях, и только потом, когда ты устал щуриться от серой невнятицы перед глазами, они подступают к окну. Они крадутся черными кошками - через лес, через сад, через двор - и вспрыгивают на подоконник: быстро, бесшумно, зло, а тебе хочется закрыть глаза. Поскорее закрыть глаза, чтобы не видеть, как ветер теребит обвислые губы чудовищ из бездны небесной.

Но если любишь ночную гладь, тишь, если любишь ночную свободу, как Соня ее любила до сих пор, то это не страшно. Ведь ночью нет людей! Они об этом не знают, но их на самом-то деле нет. Все любящие, ненавидящие тебя, все те, с кем ты здороваешься на рассвете, кого зовешь таскать сливы из соседского сада, все те, кто войдет в твою жизнь завтра, или через тридцать лет, даже те, кого ты никогда не встретишь, и не узнаешь, что они дышали сегодня ночным воздухом вместе с тобой, - они пропадают. Они сворачиваются в постелях слепыми щенками под брюхом невидимой суки, или вытягиваются забытыми тяжелыми куклами, выставляя вверх подбородки, или расплющиваются на простынях белыми противными лягухами, пряча в подушку лица, на которые в сумраке сонном и вправду - лучше не смотреть, и... Уходят. А ты - остаешься.

(Ты, Сонечка, остаешься в мире, где возможны только подобные тебе. И ты даже научишься их узнавать. Ты увидишь человека в дожде и улыбнешься ему, но пусть он не заметит, что ты улыбнулась. Нельзя, не стоит. Ведь все вы отдельно. Навсегда, в сущности, отдельно друг от друга, и наедине... С кем? Я не скажу, честное слово, Сонечка! Я не предам ни тебя, ни себя, ни тех, кто вошел в дождь вместе с нами. Но мне придется сказать о змее. О ней промолчать уже невозможно. Но ты не обидишься на меня. Ведь змея... Это совсем не о том!

Сначала, пока темнота еще не перевалилась через подоконник и не затопила тебя по самое горло, ты терпела. Ты ни разу даже не посмотрела на змею, ты уговаривала себя, что мерещится, мерещится, мерещится, что змея вовсе даже и не двигается. И липкие росчерки на теле горят вовсе не оттого, что змея поднялась на хвосте и вытанцовывает восьмерки у запертой двери. Танцует почти так же хорошо, как в маминой руке танцевала.

Ты не оборачиваешься. Ты укладываешься спать не спеша. Новые ранки нужно уложить на простынку осторожно, чтобы ни одна из них не прижалась к выпирающим диванным пружинам. А потом натянуть поверх шершавое одеяло. И закрыть глаза, сразу закрыть глаза! Чтобы змея ползла к тебе по слепоте. Чтобы ей удобнее было. Ведь ты ее почти что любила, не правда ли?)

А змея танцевала. Щелк - черный изгиб вправо, щелк - хлестнуть хвостом по дверной ручке, щелк-щелк-щелк! Если не можешь повернуться, если страшно пошевелиться, если жутко открыть глаза в темноту, то и не увидишь, как блестит треугольная голова, словно вымазанная расплавленной смолой. Если бы змеюка только танцевала, то это еще можно было бы стерпеть, и даже заснуть на рассвете, наверное, удалось бы, но... Но змея пела. Неправда, что змеи немы и глухи. Ох, неправда! Наверное, днем встречаются и такие, но ночные змеи - змеи особенные. Они ведь знают, что люди трусливы, что они закрывают глаза и прячутся под одеяло. Люди норовят еще и заснуть! А в сон проскользнуть трудно: туда ведет звездочка - меньше игольного ушка змее не впору. Потому змея не позволяла уснуть и пела. И жалил ее голосок, впивался в кожу, в ладошки, прижатые к ушным раковинам, ерошил волосы на голове, щекотал... И так до утра.

На завтрак мама стукнула стаканом по тумбочке, прогремела тарелкой и захлопнула дверь. Соня грустно посмотрела на свой ночной горшок, задрала подол и присела, размышляя, выльет ли мамочка содержимое сегодня, или это тоже входит в наказание, и придется терпеть кислую вонь до утра. "А может, все же выплеснуть за окно, когда стемнеет, а там будь, что будет?.." Когда же еще и подумать после бессонной ночи, как не на горшке?