Сатана и Искариот. Части первая и вторая - Карл Май

— Да вы, сеньор, мастерски играете. Вы должны остаться с нами и научить меня так же играть. Три раза подряд никто еще не мог у меня выиграть!

Мне этот подвиг не составил ни малейшего труда: хозяин играл с такими ошибками, что обыграть его мне не стоило труда. Он встал из-за стола и, подойдя к жене, стал о чем-то шептаться с ней. Потом он зашел за буфет, вытащил огромную книжищу с массивной чернильницей, положил, или скорее поставил, их передо мной и сказал:

— Донья Эльвира настолько подобрела, что позволила вам остаться здесь. Запишите свое имя в книгу посетителей!

Я раскрыл книгу. Там были записаны звучные имена, цифры и даты. На последней исписанной странице оказалось перо, старенькое гусиное перо, кончик которого разошелся почти так же широко, как носок моего сапога; к тому же он был покрыт затвердевшей чернильной коркой.

— И я должен писать таким пером? — рассмеялся я.

— Конечно, сеньор. Другого ведь нет, да и у себя вы ничего подобного, пожалуй, не найдете.

— Но им же совершенно невозможно писать!

— Почему? С тех пор, как я владею этой гостиницей, а это уже почти десять лет, все мои постояльцы пользуются именно этим пером и вот этими самыми чернилами.

Чернила, разумеется, давно высохли.

— Как же они ими писали?

— Подливая воды, как вы легко могли бы догадаться, если бы хоть немного были знакомы с искусством письма. Если подержать перо в горячей воде, оно станет мягким, как новое… Даже еще мягче. Потом наливают горячей воды в чернильницу — и получаются абсолютно свежие, исключительно хорошие чернила. У моего заведения весьма обширная клиентура, и каждый гость должен внести в книгу сведения о себе, поэтому у меня необычайно много пишут, у меня не хватает средств на новые перья и чернила. Вы, видно, совершенно не знакомы с процессом письма, и я, пожалуй, сделаю запись за вас.

— Прошу вас, сеньор, сделайте это. Вы сделаете мне большое одолжение.

— Весьма охотно! Не каждый может быть ученым. Я вам помогу сейчас же; надо только подогреть воду.

Он подошел к буфету. Я увидел, как он налил в лампу спирта или, может быть, рома, поджег жидкость и поднес к пламени жестяной сосуд. Руководствуясь правилом мудрой бережливости, он в продолжение десяти лет вынуждал своих гостей пользоваться одним и тем же пером, теми же самыми чернилами, однако все из той же бережливости — каждый раз сжигал на несколько грошей спирта! Вода закипела по меньшей мере через четверть часа; все это время хозяин терпеливо держал сосуд над лампой; потом он погрузил туда перо, немного прокипятил его, затем вылил воду в чернильницу, резко покрутил в ней пером и сказал очень довольным голосом:

— Так, теперь можно приступать к работе. Я готов.

Он положил книгу перед собой, пододвинул поудобнее чернильницу, энергично откашлялся, схватился за перо, еще раз кашлянул, сильно наморщил лоб, переложил книгу в другое место, опять прокашлялся, поерзал на сиденье, короче, вел себя так, словно собирался написать величайшее произведение мировой литературы.

Я с трудом оставался серьезным. Теперь я понял, почему книга для приезжих имеет такой вид. Пока хозяин кипятил воду, я успел перевернуть несколько страниц. Последние записи были темно-желтого цвета, а чем дальше к началу книги, тем светлее они становились, пока наконец не стали вообще нечитаемыми. На начальных страницах, казалось, никогда не писали.

— Теперь, сеньор, будьте внимательны, — сказал хозяин. — Я занесу день и час вашего прибытия сюда, ваше имя, сословие или профессию, а также цель, ради которой вы здесь появились. Надеюсь, что все это вы мне расскажете в строгом соответствии с истиной.

Я сообщил ему нужные данные, а он записал их весьма неразборчивым почерком. Он не столько писал, сколько рисовал — медленно, очень медленно, с нажимами и каким-то самоотречением, достойным столь важного и благородного занятия. Когда через добрых полчаса он провел последний штрих, лицо его стало очень довольным, и он отодвинул книгу от себя, а потом спросил меня:

— Как вам нравится мой почерк, сеньор? Вы когда-нибудь видели такие красивые буквы?

— Нет, таких букв я не видел, — ответил я в полном соответствии с истиной. — У вас очень характерный почерк.

— Не удивительно, что именно я внес почти все имена, так как большинство гостей точно так же, как вы, не умели обращаться с пером и чернилами. Благодарю вас за сведения о себе, они исключительно ясные, кроме одного момента. В качестве своей профессии вы указали «литератор». Подобного занятия мне еще не встречалось. Что это такое — ремесло, военное звание или нечто связанное с коммерцией вообще и торговлей домашними животными, в частности?

— Ничего подобного. «Литератор» — это то, что в испанском языке обозначается словами «autor» или «escritor».

Тут он изумленно посмотрел на меня и сказал:

— У вас есть состояние?

— Нет.

— Тогда мне от всего сердца жаль вас, потому что при подобной профессии вы должны голодать.

— Почему, дон Херонимо?

— И вы еще спрашиваете? О, я знаю эти обстоятельства очень хорошо, потому что у нас здесь, в Гуаймасе, тоже есть «escritor». Он очень богат и пишет для газеты, выходящей в Эрмосильо. Ему приходится платить очень много денег, чтобы увидеть свои писания напечатанными. Это занятие связано с большими расходами и совершенно не приносит прибыли. Как можете вы жить? Что вы едите и пьете? Во что одеваетесь? Искренне удивляюсь вам! Да сможете ли вы оплатить все, что у меня съедите?

— Да. На это у меня хватит денег.

— Это меня радует. Хм, escritor! Не удивительно, что вы так необычно здесь появились. Просто не понимаю, как это вы сравнительно хорошо выглядите. Но… Caramba![9] Меня ведь только сейчас осенило: раз вы escritor, то вы же должны уметь писать?

— Конечно!

— И несмотря на это, вы переложили такое трудное задание на меня! Почему вы не проявили свое искусство, в котором так сильны?

— Потому что было бы невежливым противоречить вам, когда вы признали во мне человека, не умеющего водить пером.

— Верно! Такая вежливость может заменить рекомендацию. Могу я спросить, откуда вы прибыли?

— С того склона Сьерра-Верде.

— Пешком? Бедняга!

— У меня была лошадь. Вы, вероятно, заметили, что я ношу шпоры. Моя лошадь упала и сломала ногу, поэтому пришлось ее пристрелить.

— Почему же вы не взяли с собой седло и сбрую?

— Потому что я не хотел тащиться с тяжелым грузом в подобный зной.

— Но вы могли бы продать сбрую, а на вырученные деньги прожить целых два дня. Мне действительно вас жаль. Лучше бы вы не таскали эти старые ружья; за них вы не получите и цента: они ведь совсем старой конструкции — я-то в этих делах понимаю.