Чертова Штука - Андрей Дашков

Вспыхнула лампа на стене у входной двери. Вошли двое – мужчина и женщина. Он успел рассмотреть их из темноты. Она была вульгарна, слишком сильно накрашена, но тени под глазами были следами усталости. Лицо простоватое, лживое, продажное. Крашеные волосы, проколотая бровь, браслеты, маникюр. Если она и работает, решил он, то разве что официанткой в дешевом кабаке.

Мужчина принадлежал к другой породе и явно оказывал ей снисхождение. Видно было, что он здесь впервые и разочарован увиденным. Но покувыркаться со шлюхой можно и тут. Возможно, он даже счел это экзотикой. Кота он брезгливо отпихнул ногой в сторону, да так, что чересчур доверчивая и разжиревшая домашняя тварь вмазалась в стену.

Женщина не протестовала, однако в глазах ее промелькнуло особенное выражение. Заметив это, незваный гость напрягся. Она сбросила туфли на высоких каблуках, и ее фигура сразу потеряла в эффектности. Она направилась к кухонной стойке, чтобы приготовить выпивку, и по пути щелкнула выключателем. Открыла холодильник и озадаченно хмыкнула, глядя на пустые полки.

Тем временем мужчина уставился на сидевшего в кресле мальчишку. Тот смотрел на него в упор и не двигался. Оба молчали. Через несколько секунд мужчина криво ухмыльнулся. Тут женщина поднесла ему бокал.

– Что это за сопляк? – спросил он.

Женщина уставилась на мальчишку широко открытыми глазами и после долгой паузы сказала:

– Первый раз его вижу.

– Да пошла ты, – небрежно бросил мужчина и удалился, преисполненный достоинства и уверенности, что таких, как она, на каждом углу – десяток. Он не потрудился закрыть за собой дверь. Чуть позже это пришлось сделать «сопляку». Но вначале он, забыв, как нелепо может выглядеть восьмилетний ребенок с пистолетом, встал и сказал ей:

– Спокойно. Я не сделаю тебе ничего плохого.

На мгновение ему показалось, что он снова заметил то самое ускользающее выражение, которое в данных обстоятельствах могло означать: «А вот я тебе этого не обещаю». Но она уже перевела взгляд с его лица на бокалы в своих руках, выпила из одного, а затем из другого.

Он хотел было попросить, чтобы она налила и ему, но потом вспомнил, что еще не знает возможностей своего тщедушного организма.

Женщина немного расслабилась, хотя все еще с опаской поглядывала на оружие.

– Ну и откуда ты такой взялся? – спросила она, когда ее начало немного разбирать.

– Если скажу откуда, ты не поверишь, – ответил он и отметил про себя, что теперь многое из того, что он скажет, будет понятно ему одному.

– Чего тебе надо?

– Пустяки, переночую и уйду. Не волнуйся, я тебе заплачу.

Он вдруг поймал себя на том, что разговаривает слишком по-взрослому. Да и женщина, несмотря на алкогольный туман, обращалась с ним не так, как с ребенком, возможно, еще не осознавая этого. Самое время было выдать душещипательную историю про папашу-алкоголика, издевавшегося над сыночком, или что-нибудь в этом роде.

Но он не успел. Она посмотрела на него так, что ему вдруг захотелось увидеть себя в зеркале. В этом взгляде было узнавание.

Выражение лица женщины внезапно изменилось. Оно перестало быть лицом молодой простушки; вульгарный макияж и гладкая кожа оказались всего лишь маской, под которой скрывалось… что? Он, конечно, мог бы перечислить некоторые ингредиенты: ум, дьявольская хитрость, превосходство, знание людской натуры, опыт, – но для остального у него не хватило бы слов.

Впрочем, он и не утруждал себя. И с этой минуты избегал смотреть ей в глаза без крайней необходимости. Взгляд его поневоле переместился на медальон, который поблескивал в глубоком вырезе ее топа. Даже странно, что он не заметил его сразу. Возможно, сработала лучшая из всех маскировок: вещь все время была на виду. Устроилась прямо в ложбине между спелых налитых грудей, как змеиная голова. Лифчика женщина не носила, и соски вызывающе торчали под тонкой тканью.

В этот момент до него дошло, что он попал сюда не случайно. Он был марионеткой, не подозревавшей прежде о своем абсолютном и непреодолимом рабстве. То, что привело его в эту квартиру, к этой женщине (или старухе?), было нематериальной путеводной нитью, чем-то вроде запаха, но ни в коем случае не запахом – скорее уж искаженным инстинктом. А теперь, когда он осознал это, было слишком поздно.

Притворяясь, Проруха выиграла время. Он не сумел бы выстрелить, даже если бы захотел. По правде говоря, он не мог пошевелить ни одним из пяти пальцев правой руки. Но Проруха не овладела пока его мыслями, и они заметались, как псы, запертые в горящем доме. Вскоре осталась одна: «Зачем я ей нужен?»

Вначале было просто поганое предчувствие с кислым привкусом непоправимой, роковой ошибки, а потом он догадался, что расплата еще впереди. И то, что он отдал тогда, при первой встрече, покажется мелочью по сравнению с тем, что предстояло ему в будущем. В близком, очень близком будущем. Таком близком, что оно душило страхом, как подушка на лице.

По ту сторону смерти он был мужчиной. Здесь от него остался призрак в игрушечном теле. Проруха превратилась из дряхлой ведьмы в цветущую женщину, полную разрушительной силы.

Ее медальон приобрел нестерпимый опасный блеск. Он слепил и одновременно гипнотизировал. Кролик не пытался сбежать. Куда он мог деться от этого всепроникающего влияния, которое подчинило его чужому замыслу, непостижимому в своей гнусной полноте? Возможно, все началось гораздо раньше, чем он думал. Был ли он свободен до того, как притащился на перекресток с простреленным брюхом? Он знал ответы или думал, что знал. И от этого ему становилось только хуже.

Сейчас больше, чем когда-либо, он чувствовал себя игрушкой – но на этот раз не слепой судьбы, а вполне определенного существа. Хозяина. Это слово заменило слишком устаревшее и слишком благородное для ада такого перерождения слово «Бог». Кроме того, и слово «игрушка» означало что-то почти невинное. Может быть, на языке кошмара ему следовало называть себя вещью, наделенной способностью мыслить, страдать и испытывать страх. Как ни называй, это не поможет избежать того, что ему уготовано.

Следующие несколько часов он запомнил плохо, как будто все происходило на дне мутного водоема, куда почти не проникает солнечный свет, где трудно дышать и увязаешь в иле, а всплыть невозможно, потому что голова превратилась в полый камень, внутри которого остался иссушенный разум.

Кажется, Проруха послала его за другой нужной вещью, и, выйдя за дверь, он обнаружил эту вещь. Вещь не успела уйти далеко. Все такая же большая и мужеподобная, она стояла в темноте на лестничной площадке. Она не дышала, хотя жизнь была заперта в ней, как дитя в заваленной шахте, – без малейших шансов на спасение.

Одному доставить вещь в квартиру ему было не под силу, и Проруха помогла ему. Вдвоем они ввели вещь в ванную, раздели, положили на кафельный пол, и Проруха принялась за работу.

К утру ванна наполнилась кровью и чем-то еще, а муляж был готов. Мальчишка «надел» его и отправился с Прорухой по ее делам. Он довольно быстро освоился, хотя в этом не было его заслуги ни в малейшей степени. Он просто был послушным. Таскать муляж оказалось не труднее, чем собственную тень, только тень эта окружала со всех сторон. Разница в размерах, как ни странно, не имела значения. Он даже почувствовал себя в некоторой степени более защищенным, будто надел доспехи, но длилось это недолго и могло стоить ему жизни.

Он сыграл отвлекающую роль в схватке Прорухи со столь же сильным колдуном и принял удар на себя. Вернее, она подставила его под удар, и прежде чем ей удалось пробиться к другой хорошо защищенной Чертовой Штуке, заключавшей в себе жизненную силу врага, муляж непоправимо пострадал.

Сама схватка выглядела чем-то нереальным, хотя происходила на фоне реальности, правда, выцветшей, как наскучившие старые обои, утратившей вкус, свежесть, краски, аромат. Реальность сохранила только обязательное частичное присутствие – некое напоминание о неизменных шаблонах смерти, под которые рано или поздно должно быть подогнано любое проявление силы, возомнившее себя живым.

Все начиналось на улицах города, под аккомпанемент автомобильных сирен, и ветер ощущался как удары крыльев летучих мышей, и солнце было замысловатым иероглифом, зачем-то скользившим по небу, и редкие деревья пытались удержать тени – руки торчали из земли, но тени вырывались из корявых пальцев и носились, пронизывая тела, наполняя их безумием, заставляя вещи умирать окончательно, и тьма настаивала на возвращении…

Так вещь исполнила свое предназначение, а он снова стал маленьким и слабым. С тех пор в его груди появилась дыра напротив сердца и больше уже не зарастала. Сквозь эту дыру была продета нить Прорухи, вдоль которой он мог брести – будто ослепленный вьюгой пробирался через заснеженные руины. Он задавался вопросом, чего стоит жизнь, в которой нет ничего своего, кроме точки сознания – средоточия сожаления и безысходности.