Самсара - Константин Михель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Акаша снова заметил окружающее пространство, они были в частном секторе. Гавриил устало лёг на лавку, подняв свои грязные потемневшие ноги без обуви. Акаша лёг рядом, прижимаясь к лавке ближе, закрываясь руками от всего мира — чтобы отдохнуть. Солнце тоже клонилось к горизонту.
— Отдых впереди, — с тихой радостью прошептал Акаша, и уснул.
Проснулся он от скрипа двери и сразу же вжался всем жалким существом под скамейку, ощущая, как уверенно ползают муравьи по холодной бледной спине. Ему казалось, будто тёмные ветви, тяжёлые листья, одинокий ветер — вся Земля — тянется к нему, чтобы наказать. Как будто они хотели взять его за ноги и утащить в страдающую неизвестность — возможно, к такому же покинутому существу. Но Акаше не хотелось туда идти, он хотел остаться собой и рядом с другом. Поэтому он по-детски закрывал глаза, будто прячась от насмешки мира над его нежностью и всеми холодными неудачами.
После этого была череда страшных непонятных звуков: скрип, медленные тяжёлые шаги по половицам дома, удаляющееся шуршание травы и ветра, трение металла о землю. Акаша оцепенел от ужаса и, чтобы как-то привязать себя к этой земле, чтобы не уйти случайно и окончательно из слабого тела, вцепился грязными потрескавшимися ногтями в одну из ножек скамейки, а второй — в свою. Так он привязал себя и стал чувствовать спокойнее от болезненной определённости жизни. Вскоре после этого забыл о тяготах мира, и снова уснул.
Когда Акаша открыл глаза, уже рассвело. Он бросил взгляд на своё жалкое худое тело, не умерло ли оно за холодную ночь, не растянула ли его по кускам хищная природа. Заметив засохшую под ногтями кровь, он обсосал пальцы и начал выбираться из своей берлоги. Гавриила не было на лавке. Испугавшись, что остался один, Акаша бегло начал осматриваться и тонкой болючей иглой вонзилась мысль: «никого». В глазах мир сразу опасливо закружился, начал пульсировать и темнеть, а сердце боясь, что тело умрёт, начало компенсировать это и бешено стучать.
Кое-как, не разбирая окружение, Акаша нащупал лавку и сел. Ему хотелось плакать, выразить своё человеческое горе одиночества сознающего духа. Голос дрогнул, прокатилась слеза. Но тут скрипнуло что-то в стороне. Акаша повернул голову — Гавриил поднимался по лестнице дома рядом. Сразу же прошла печаль и сердце Акаши наполнилось теплотой ко всему миру, почувствовав которую он и пошёл за другом. На полпути он совсем потерялся и стал любоваться красивым живым соцветиям бутонов радостной яблони: её неприкрытое желание размножаться леденяще завораживало, но совсем не пугало.
Из дома послышался топот, удары, битая посуда. Но эта резкость тонула в плавности белоснежных лепестков и свежести туманного утра. Будто только здесь кончалась темнота страдания и, совсем на мгновение, начиналась настоящая человеческая жизнь. Возникший где-то в глубине дома крик сразу же потонул в пучине повседневности и будничной спешки. Акаша, собравшись с силами, решил нарушить грустную невинность и совсем чуть-чуть коснуться пальцами спокойствия и светлости, от которой не мог оторвать глаза. Робко потянув руку, как будто яблоня могла обидеться на такую наглость, он всё-таки едва коснулся маленьких палочек, выглядывающих ему навстречу — и сразу же засмущался, познав таинство Жизни. Никто никогда не давал ему касаться таких сокровенных и нежных мест.
— Спасибо большое, — смущаясь, прошептал Акаша, совсем едва позволяя себе дышать приятным запахом весны. Он не ждал ответа — само действие уже сказало ему всё, что он и не смог бы услышать.
В этот же момент вышел Гавриил. Вместо верхней части пижамы на нём теперь была широкая рубашка, а на босых ногах торчали нелепые от величины ботинки. Акаша перевёл взгляд на него и совсем на секунду заметил, что у входа в дом, внутри, стояла куча детской обуви.
— Это магазин? — тихо спросил Акаша.
Гавриил быстро вытер лезвие ножа в руках о грязную тряпку, и тут же выкинул всё это в небольшой зеленеющий кустик в стороне.
— Теперь всё сделано, — со спокойной уверенностью сказал он.
— Это магазин? — почти бесшумно повторил Акаша.
— Ты что-то говорил? — твёрдо, как будто сверху, переспросил Гавриил.
— Да… Там обувь, детская. Много, — поворачиваясь, нервно проговорил Акаша. Как будто звуком он доказывал своё существование, стыдился, и поэтому хотел исчезнуть.
— Дом, как дом — только без детей. Может, в наследство дали? Не знаю. Всё равно там жизни не было, а теперь точно. Пойдём.
Несмотря на висящие тревогой тучи, Акаша радовался своей жизни, потому что не думал о ней. Лишь краем глаза он заметил несколько вздутых рыхлых куч земли позади дома, но не придал этому значения, и пошёл следом.
Следуя болезненным порывам, они пошли дальше. Нужно было успеть уйти, чтобы куда-то прийти вовремя. Если Акаша никуда не спешил и радостно наблюдал движение в своей сути, то Гавриил почти чётко знал время и место, где требовалось находиться живым.
На улицах почти никого не было. Или так только казалось. Иногда встречались брошенные машины и догорающие военные устройства — они уходили в ничто, чётко выполняя свою задачу. Иногда бывали и мёртвые тела — тогда Акаша оплакивал их, как будто вместе с ними умирало что-то внутри него, но, спустя несколько шагов, снова рождалось, готовое к очередной своей кончине. Акаша не замечал этого, а мёртвые устало ждали разложения.
Один раз им встретился пожилой мужчина. Он просто сидел на лавке, облокотившись на трость, и смотрел на надпись «нет войне» на заборе напротив. Там, под ней, расцвели белоснежные ромашки. Акаша тоже остановился на несколько секунд, но Гавриил не хотел прекращать движение, и поэтому Акаша тоже ушёл. Мужчина даже не повернулся к ним — возможно, на самом деле он уже умер в размышлении, и жизнь его тела только казалась. Акаша хотел проверить это, но побоялся, что тот рассыпится, и быстро побежал за другом.
Подходя в нужный им район, Гавриилу стало плохо. Будто он потерял связь с окружающим светом и всем прошлым, и упал в одном из пробитых несчастьем домов. Он упал на пыльную кровать, и мертвел там два дня, пока неожиданно не воскрес своей прежней брошенной жизнью.
В это время Акаша тихо бродил по дворам: он искал общения и, хотя бы, привычного досуга. Иногда хотелось есть, и тогда он жевал свою рубашку, выпуская в исхудавший желудок тяжёлый сок, перемещающий ткань жизни из одного в другое. Чудесным образом,
