Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В телогрейке и шапке, но без штанов, с ведром икры и связкой щук предстал Иван перед буровым мастером Ибрагимычем. Ничего не сказал молчаливый татарин, только хмыкнул одобрительно да на часы показал: не забывай!
Ванюшка разве забудет. Из-за того и улов на берегу оставил и сеть комом бросил, чтоб товарищей вовремя накормить. Так, без штанов, и на кухню шмыгнул, в топку дровишек подкинул. Загодя подсушенные поленья разом занялись, загудело пламя, забулькала вода, зашипели сковородки. А Иван запел, замурлыкал себе под нос. Он всегда напевал эту песню наедине с собой, когда бывал чем-нибудь особенно доволен:
Где в океан течет Печора, Там всюду ледяные горы, Там стужа люта в январе, Нехорошо зимою в тундре. Ой ла-ла-ла бежит олень, Ой ла-ла-ла лежит тюлень, Ой ла-ла ги-и-бнет человек. Пришлите денег на побег...Ну и пусть поет. Пипкин свое дело знает.
Разве только лесоруб, или рыбак подледного лова, или горняк из мокрого забоя одни и смогут понять то радостное возбуждение, что овладевает буровиками, когда после смены, отпарив в баньке пот и усталость и поразмяв друг другу молодые косточки, не успев просушить давно не стриженные шевелюры, шумной ватагой занимают они длинный артельный стол:
– Эй, Иван Федорович! Чем ты, кандей, нас травить будешь?
А кандей, понимая свою незаменимость и значительность, неторопливо, округлым цирковым жестом водружает в самый центр стола глубокую эмалированную миску с желтой соленой икрой, украшенной брызгами луковых колечек. Не успели смолкнуть многозначительные вздохи, вроде того, что уж больно закуска хороша, как Иван, победно ухмыляясь, выставил еще кипящую кастрюлю с ухой:
– Наливайте сами! – и, не дотерпев, пока опустеют тарелки, расчистил на столе место для своего главного сюрприза – громадной сковороды с жареной икрой... Невозмутимо принял кандей дань восхищения и те выражения признательности, какими обычно награждает голодный своего благодетеля, одарившего его краюхой хлеба.
Впрочем, если говорить о хлебе, то его на столе не было уже шестой день. Доставляли его из поселка по зимнику. Весенняя распутица и ледоход на время отрезали буровую от остального мира, и, как ни экономили каждый кусок хлеба, он все же кончился. Из остатков муки и толченой вермишели Пипкин выпекал неплохие оладьи, но когда и этот резерв иссяк, ребята погрустнели. Конечно, перловку есть без хлеба даже способнее, однако с тех пор как протока очистилась, все стали поглядывать в ее сторону в ожидании катера, зимовавшего в поселке. Где пропал, бродяга? Пора бы уже прибыть.
– Щучина не приедается, поскольку постная, – убеждал застолье кандей, – рыбаки ее всегда без хлеба едят...
Мог бы и не убеждать. Дюжина челюстей и без того усердно работала, пока не опустели и кастрюля, и миска, и сковородка. И вот тогда, разомлевшие от тепла и обильной еды и даже захмелевшие от бузы и крепкого чая, неугомонные парни стали придуривать за столом и докучать своему кормильцу беззлобными подковырками, с какими в мужских компаниях нередко пристают к личностям популярным.
Главной темой затрапезной ежевечерней травли был, конечно, не кандей – хотя с него начинались и им кончались все разговоры, – а нефть, которую здесь напророчили сейсмики. Причем нефть как химическое сырье никого не интересовала: людьми владело все возрастающее с каждым метром проходки возбужденное ожидание весьма вероятной удачи, общего артельного фарта и, разумеется, последующих, уже сугубо индивидуальных благ для каждого. Поднимаемые керны пахли нефтью, премией,