Тысяча и две ночи. Наши на Востоке (сборник) - Наталья Энюнлю

Может, во мне что-то не так, но я так и не научилась скармливать мужчинам иллюзии. Ну не умею я, и все тут! Могу быть по уши влюбленной, сумасшедшей, самоотверженной, но никак не покорной. Мне важна свобода. Хотя…

Какой неуклюжей становится женщина, когда она любит по-настоящему. Как быстро слетает с нее самоуверенность, весь лоск самодостаточности. По себе знаю. Когда я только познакомилась с Ильей, я думала, что никогда не улягутся те огромные волны любви к нему, что накрывали берега моего сердца. Я дышала им без кислородных масок, я выводила йодом его имя на своих ранах, я превращалась с ним в снежинки на ладонях, стекающие в ласковом таянии по любимым запястьям. Да-да, все именно так. Сама не ожидала от себя такого сентиментального надрыва, который доселе казался мне прерогативой бабских романов в мягких цветастых обложках…

Нелли ждет ребенка. Что может быть прекрасней? Новая жизнь от твоей жизни, новый виток надежды. Меня охватывает ощущение потерянных надежд, и я, остановившись на светофоре, переключаю волну радио. Поет Лолита. «Фразы заразы, мысли зависли, ну хватит, пора домой… Не кури, тебе не идет, не дури, и это пройдет…» Женщина в печали, в отличие от мужчины, не черствеет, не зарывается в себя. Наоборот, она переносится туда, где тепло, легко, спокойно. Подумать, переждать, просушить крылья. И пусть эти места мужчины-реалисты называют сопливыми сказками. Главное – уметь разглядеть радужные блики даже в самое серое ненастье. Верно сказано, мужчина уменьшает чувства до размеров удовольствия, женщина увеличивает чувства до размеров счастья…

Существует такое медленное разложение. Оно почти не заметно в повседневности, особенно когда живешь в режиме «утром на работу, вечером с работы». На первый взгляд кажется, что все не так плохо. У тебя есть определенная сумма денег раз в месяц, периодические вылазки с друзьями на волю по выходным, секс со вроде бы близким человеком, одежда приличной марки, какие-то перспективы на будущее. Вроде все присутствует, но есть пробелы. «А у кого их нет?» – утешаешься в редкие мгновения самокритики, успокаивая себя общепринятым позитивным настроем, мол, скоро все станет лучше, терпение и труд все перетрут.

Но какой бы гостеприимной ни была иллюзия успешности, все равно там, где-то между желудком и сердцем, живет, расширяется пустота, наполненная морозными сквозняками. Ей трудно дать определение, о ней сложно рассказать. Ее можно только почувствовать. И каждый раз, по ночам, когда мучаешься бессонницей, границы этой пустоты растворяются, и она обволакивает каждый орган, даже дыхание. Кто-то скажет, что это пустота на самом деле обычное одиночество. «Ну и что с того? Оно есть у многих, если не у всех». На самом деле одиночество здесь не в главной роли. Эта пустота – то, что остается после него… Одиночество часто преобразуется в тихое хроническое и дает обманчивый эффект исцеления.

Когда-то на задворках юности я злилась на этот город. Мне по-девичьи наивно казалось, что тоска здесь бродит за мною липкой тенью, и те, кто продолжает путь по дорогам Москвы, живут исключительно с тем, что осталось. Я боялась расплескать внутреннюю веру в счастье в сумасшедшем ритме мегаполиса. Чего боялась, то и случилось.

Это самое счастье неожиданно лишилось смысла, обесценилось по вине обстоятельств. Именно их я молча обвиняла, пытаясь преодолеть бессилие перед началом чего-то нового. Но когда ты теряешь что-то важное, у тебя остается два варианта – опустить руки и зачахнуть в паутине сожалений либо преодолеть слабость с неуверенностью и построить все по-новому. Я выбрала последнее. Благодаря бабушке.

Она не читала мне морали, не жалела, не наставляла. Ненароком сказанные истины, и я будто проснулась от туманного сна. «Будь благодарна всем дверям, которые захлопнулись за тобой. Учись переворачивать страницы жизни. Именно переворачивать, а не рвать на мелкие кусочки».

До сих пор, теряясь в сомнениях, я непроизвольно возвращаюсь в детство. Там прячусь, прислушиваюсь к звукам в прихожей: вот вернется с работы бабушка, и с ней можно поделиться, рассказать, она направит, еще и картошечки на сливочном масле нажарит. А потом сладкий чай намешает и уложит в приятно прохладную кровать, проведет рукой по макушке – от тревог и следа не останется. Ее сейчас нет рядом. И этот пробел я ничем не могу и не смогу восполнить. Но именно сейчас те бабушкины слова всплывают на поверхность памяти, убеждая в правильности принятого решения.

– И что тебе не сидится на месте? Вечно чем-то недовольна. Вся в отца! Как же я от вас устала…

– Мам, может, ты прекратишь, а? Я уже взрослая женщина, мне не пятнадцать, я сама отвечаю за свои поступки.

– Люди работу найти не могут, держатся за место, а моя дочь с жиру бесится. Видите ли, ей жизнь изменить хочется. Ты лучше бы деньгами матери помогала, неблагодарная!

– Мам, я и так часть своей зарплаты вам отдаю. Кто неблагодарная, так это ты.

– Замолчи, дрянь! Я из-за тебя всю молодость угробила. Терпела твоего отца-тряпку, чтобы, видите ли, моя дочь росла в полноценной семье, не чувствовала себя обделенной… Знаешь, лучше бы ты не приезжала. Уехала бы к черту на свой Восток, ничего не сказав. Ты всегда была неблагодарной. Я тебя родила, дала тебе жизнь, а ты за бабкой вечно таскалась…

– Все, больше ни слова. Ни слова, слышишь, ни слова! Дай мне еще пять минут, я заберу вещи, уйду отсюда. И ты сможешь вздохнуть спокойно… Мне жаль оставлять отца рядом с таким обозленным человеком. Как он терпит все это? Я тебе дам денег, только выполни одну мою просьбу. Не выговаривай папе то, что не договорила мне. Сколько тебе надо? Десять, двадцать тысяч? Ну, говори, сколько…

– Убирайся. Немедленно. Быстро. Вон отсюда, вон! Не заставляй мне вызывать милицию.

– Не беспокойся, я сама уйду.

Выхожу из подъезда. Оглядываю двор, в котором выросла. Никакой ностальгии. Что-то далекое и уже не такое близкое, как раньше. Сажусь в машину, закуриваю, даю волю слезам. Ключ в зажигание. Автоматически включается радио. «Не бери себе в голову, Земфира, не бери. Прогоняй ностальгию мимо дымом в потолок…»

Выезжаю из Подмосковья. Моросящий дождь, напоминающий пудру, сменяется солнцем. Серые тона раскрашиваются светлыми красками. Меня здесь больше ничего не держит. Город? Он навсегда останется так же загадочно любим. Папа? По-прежнему буду пересылать им деньги, главное, побыстрее устроиться там. Друзья? Если они действительно настоящие друзья, желающие мне счастья, они поймут, поддержат. Любимая квартира? Сдам ее друзьям Нелли, молодой гей-паре, недавно познакомилась с ними. Вроде скромные, тихие люди, творческие натуры, архитекторы. Деньги с квартиры придутся там кстати. Осталось определиться с датой отъезда…

Небольшой город на берегу Средиземного моря. Маленький одноэтажный домик в двадцати минутах от берега, сад из двух соток. По правую сторону от моего нового жилья оливковые рощи. Приемлемая цена. Хозяйка – месхетинская турчанка, понимает по-русски, я вышла на нее через знакомых риелторов-международников. Сначала дом буду снимать, потом планирую выкупить.

Ласковый климат, другие люди, фрукты-овощи круглый год, много свободы. Через Интернет вышла на разведку. Там нужны финансисты со знанием английского, русского. Я уверена, будет нелегко, все-таки начинать новую жизнь в тридцать требует троянской храбрости. Ведь характер с годами усложняется, труднее подстраиваться под людей, заводить новые знакомства. Но я готова. Мне не страшно. Скоро первый день моей свободы. Второй свободы третьего десятка жизни…

Я просыпаюсь раньше звона будильника. С вдохновляющим осознанием того, что сегодня мне не идти на работу. Вчера написала заявление об уходе без капли сожаления. Зашла к директору, положила на стол бумагу, попросила подписать. «Так в чем же истинная причина твоего ухода, Диана?» Я не стала рассказывать о своем отъезде, чтобы снова не выслушивать уговоры, заявила с улыбкой на лице: «Я решила начать жить заново». Директор посмотрел на меня как на сумасшедшую, ухмыльнулся и пояснил свою усмешку: «Да уж, кризис здорово повлиял на психику людей…» Заветный росчерк получен. До первого дня свободы еще меньше времени…

Вспоминаю время, когда я желала измениться до неузнаваемости. Не на физическом уровне. А чисто внутренне – но с наружным проявлением, конечно же. Мне хотелось стать сдержаннее, молчаливее, циничнее в выборе того, что собираюсь выразить. Перешагнуть собственную уязвимость, спрятать ее за спиной, как букет голубых гортензий. Будто я не та женщина с излишне чувственным сердцем, потрескавшимися надеждами и большей тягой к поиску не шаблонного, а именно своего идеала. Я понимала, что стать другой быстро и кардинально – значит сделать самый решительный шаг. Но всегда трудно оправдать острую необходимость того, что не кажется самым важным в жизни…