Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена - Бобровникова Татьяна Андреевна

Победа Эмилия поразила воображение римлян. Это событие окружено ореолом легенд. Говорят, что весь народ сидел в Цирке и вдруг по всем рядам, словно гул, прокатилось: царь Персей разбит. Все разом заговорили, закричали, захлопали в ладоши. Только через несколько часов римляне сообразили, что нет ни письма, ни гонца, словом, ни малейшего известия, позволявшего ликовать. Народ смутился и замолчал. Прошло несколько дней. Римляне опять сидели в Цирке и с напряженным вниманием следили за консулом, который должен был дать знак к началу состязания колесниц. Вдруг произошла какая-то заминка. Консулу что-то передали. Неожиданно он сам поднялся на квадригу и медленно поехал по Цирку, высоко держа над головой послание Павла, увитое лавром. Народ совершенно забыл об играх. Все повскакали с мест и бросились на арену (Plut. Paid., 24; Liu, XLV, 1). Другие рассказывают, что некий римлянин возвращался ночью из деревни и увидал двух божественных юношей на белых конях. Они возвестили, что римляне победили и сам царь захвачен в плен. Сначала сенат вовсе этому не поверил, но вскоре получены были письма от Павла и выяснилось, что великая победа была одержана в тот самый день, когда явились Диоскуры (они-то и были, конечно, теми чудесными юношами) (Cic. De nat. deor., II, 6).

И вот после такого ликования и таких чудес случилось нечто невероятное: народ отказал победителю в трнумфе! Причиной этой страшной несправедливости были солдаты Эмилия. Повторилась все та же история — воины не любили своего вождя за его гордый, замкнутый нрав и суровость. Сенаторы вышли к народу и в резких выражениях напомнили квиритам о заслугах Павла. И тогда, наконец, триумф был разрешен.

«И вот как он был отпразднован. Народ в красивых белых одеждах заполнил помосты, сколоченные в театрах для конных ристаний (римляне зовут их цирками) и вокруг Форума, и занял все улицы и кварталы, откуда можно было увидеть шествие. Двери всех храмов распахнулись настежь, святилища наполнились венками и благовонными курениями; многочисленные ликторы и служители расчищали путь… Шествие было разделено на три дня, и первый из них едва вместил назначенное зрелище: с утра дотемна в двухстах пятидесяти колесницах везли захваченные у врага статуи, картины и гигантские изваяния. На следующий день по городу проехало множество повозок с самым красивым и дорогим македонским оружием; оно сверкало только что начищенной медью и железом и, хотя было уложено искусно и весьма разумно, казалось нагроможденным без всякого порядка: шлемы брошены поверх щитов, панцири — поверх поножей… и груды эти ощетинились обнаженными мечами и насквозь проткнуты сариссами. Отдельные предметы… сталкиваясь в движении, издавали такой резкий и грозный лязг, что даже на поверженные доспехи нельзя было смотреть без страха. За повозками с оружием шли три тысячи человек и несли серебряную монету в семистах пятидесяти сосудах; каждый сосуд вмещал три таланта и требовал трех носильщиков. За ними шли люди, искусно выставляя напоказ серебряные чаши, кубки, рога и ковши… На третий день, едва рассвело, по улицам двинулись трубачи, играя не священный и не торжественный напев, а боевой, которым римляне подбадривают себя на поле битвы. За ними вели сто двадцать откормленных быков с вызолоченными рогами, ленты и венки украшали головы животных… Затем шли люди, высоко над головой поднимавшие священный ковш, отлитый по приказу Эмилия из чистого золота, весивший десять талантов и украшенный драгоценными камнями… и золотую утварь со стола Персея. Далее следовала колесница Персея с его оружием; поверх оружия лежала диадема. А там, чуть позади колесницы, вели уже и царских детей в окружении целой толпы воспитателей, учителей и наставников, которые плакали, простирая к зрителям руки, и учили детей тоже молить о сострадании. Но дети — двое мальчиков и девочка[3] — по нежному своему возрасту не могли еще постигнуть всей тяжести и глубины своих бедствий. Тем большую жалость они вызывали простодушным неведением свершившихся перемен, так что на самого Персея почти никто уже и не смотрел — столь велико было сочувствие, приковавшее взоры римлян к малюткам. Многие не в силах были сдержать слезы, и у всех это зрелище вызывало смешанное чувство радости и скорби» (Plut. Paul., 32–33). Затем шел и сам царь в темных одеждах. За ним несли 400 золотых венков, полученных Эмилием с поздравлениями от разных городов. «Шествие замыкал сам Павел на колеснице, величественный осанкой своей и сединами» (Liv., XL, 40). Этот «муж… и без всяких знаков власти был достоин всеобщего внимания; он одет был в пурпурную, затканную золотом тогу, и держал в руке ветку лавра. Все войско, тоже с лавровыми ветвями в руках, по центуриям и манипулам, следовало за колесницей, распевая по старинному обычаю насмешливые песни, а также гимны в честь победы и подвигов Эмилия» (Plut. Paul., 34).

Но мало радости доставил этот праздник Эмилию. В эти светлые дни у него один за другим умерли два сына, двенадцати и пятнадцати лет. Вскоре после триумфа Павел созвал римский народ. «Он сказал, что никогда не боялся ничего, зависящего от рук и помыслов человеческих, но из божеских даров неизменный страх вызывала у него удача… особенно во время последней войны, когда удача, словно свежий попутный ветер, способствовала всем его начинаниям… Отплыв из Брундизия, — продолжал он, — я за один день пересек Ионийское море и высадился в Керкире. На пятый день после этого я принес жертву богу в Дельфах, а еще через пять дней принял под свою команду войско в Македонии… Благополучное течение событий усугубило мое недоверие к судьбе, и, так как неприятель был совершенно обезврежен и не грозил уже никакими опасностями, более всего я боялся, как бы счастье не изменило мне в море… Но этого не случилось: я прибыл к вам целым и невредимым, весь город радовался, ликовал и приносил богам благодарственные жертвы, а я по-прежнему подозревал судьбу в коварных умыслах, зная, что никогда не раздает она людям свои великие дары безвозмездно. Мучась в душе, стараясь предугадать будущее нашего государства, я избавился от этого страха не прежде, чем лютое горе постигло меня в моем собственном доме, и в эти великие дни я предал погребению моих замечательных сыновей и единственных наследников, обоих, одного за другим… Теперь главная опасность миновала, я спокоен и твердо надеюсь, что судьба пребудет неизменно к вам благосклонной: бедствиями моими и моих близких она досыта утолила зависть к нашим успехам в Македонии и явила в триумфаторе не менее убедительный пример человеческого бессилия, нежели в жертве триумфа, — с той лишь разницей, что Персей, хотя и побежденный, остался отцом, а Эмилий, его победитель, осиротел» (Plut., ibid., 36).

Таков был Эмилий Павел. Через несколько лет после победы над Персеем с ним познакомился величайший греческий историк Полибий. Он признается, что для него разом померкли кумиры его юности, легендарные греческие герои Аристид и Эпаминонд, когда он узнал этого римлянина (Polyb., XXXII, 8, 5–7). Эмилий Павел был отцом нашего героя.

II

Публий Корнелий Сципион родился в 185 году до н. э. Детство его было очень счастливым, светлым, но несколько необычным.

Эмилий Павел был женат на знатной патрицианке Папирии, дочери знаменитого полководца Папирия Масона. Она родила ему двух сыновей, младшим из которых и был наш герой. Почти сразу же после его рождения[4] отец, которому было уже более 45 лет, неожиданно развелся с женой. Развод был тогда в Риме делом неслыханным, и поступок Павла наделал много шума. Его горько упрекали, но он не снизошел до объяснений. Плутарх вспоминает по этому поводу следующую историю: «Некий римлянин, разводясь с женой и слыша порицания друзей, которые твердили ему: «Разве она не целомудренна? Или не хороша собой? Или бесплодна?» — выставил вперед ногу, обутую в башмак… и сказал: «Разве он не хорош? Или стоптан? Но кто из вас знает, где он жмет мне ногу?» (ibid., 5). Вероятно, приблизительно так отвечал своим друзьям и Эмилий.