Планировщики - Кейт Вильгельм

— Грета Фаррел, — сказал Дарин, всё ещё держа её небольшую ладонь. Они оставили Леа одну и вышли через одно из открытых, доходящих до пола окон в патио; воздух был полон запаха цветущего апельсина.

— Грета считает, что просто здорово иметь мужа-психолога, — доносился до них голос Леа. — Где вы?

— Почему ты так решила? — спросил Дарин.

— Думаю, ты должен идеально понимать женщин, их настроение, мотивы, которые ими двигают. Ты наверняка знаешь, что и когда делать… а когда перестать… Да, именно это…

Его руки, державшие её тело, были горячими, её кожа прохладной. Раздражённый голос Леа слышался всё ближе. Не выпуская Грету из объятий, он вошёл в бассейн, и они вместе спустились на дно. Она не была Зашитой Куколкой. Его руки познали её тело, затем то же самое сделало его тело. Когда они закончили, Грета не спеша отодвинулась от него.

— Мне нужно идти. А вы счастливый человек, доктор Дарин. Никаких сомнений, полное сознание того, что и почему вы делаете…

Он лежал навзничь на кожаном диване и смотрел в потолок.

— Так это всегда выглядит, доктор. Фантазии, сны, иллюзии. Наверняка потому, что в любой момент нам угрожает официальное расследование, но даже когда ничего особого не происходит, постоянно бывают такие скачки, совершенно беспричинные. — Он замолчал.

Дарин легонько шевельнулся в своём кресле, не отрывая взгляда от стоящих перед ним часов, забарабанил пальцами по подлокотнику.

— Прежде у вас случались такие отчётливые видения?

— Пожалуй, нет, — задумчиво ответил Дарин.

Его двойник не дал времени на обдумывание.

— А можете вы от них освободиться, если захотите?

— Конечно, — ответил Дарин.

Громко смеясь, он вылез из машины, похлопал «МГ» и вошёл в дом. Из гостиной доносились голоса, и он вспомнил, что по четвергам у Леа действительно уроки рисования.

Доктор Лэси уехал минут через пять после появления Дарина, сказав что-то неопределённое о большом, неиспользуемом таланте Леа. Дарин серьёзно кивнул; если она действительно наделена каким-то талантом, он наверняка ещё не использован. Однако вслух он этого не сказал.

Леа была в костюме хозяйки дома — прозрачные полосы чего-то голубого вокруг плотно облегающего тела синего комбинезона.

Интересно, подумал Дарин, понимает ли она, как здорово располнела за последние несколько лет? Вероятно, нет.

— Этот человек просто невозможен, — сказала она, когда «МГ» исчез вдали. — Уже два года как он не хочет никому показывать моих вещей.

Глядя на неё, Дарин не мог представить, чтобы её вещи могли экспонироваться ещё больше, чем сейчас.

— Не возись ты со своим мартини, — сказала она. — Мы приглашены на семь к Риттерам. Будут моллюски.

Когда он принимал душ, зазвонил телефон: с ним хотел поговорить Стю Эверс. Дарин стоял с трубкой в. руке, вода лилась с него ручьями.

— Видел вечерний выпуск? Эта девка заявила, что в институте царят жуткий условия и животные страдают безо всякой необходимости.

Дарин тихо застонал, а Стю продолжал:

— Она явится завтра с целой толпой баб, чтобы доказать свою правоту. Она какая-то шишка в Обществе охраны животных или чём-то подобном.

Вот тут Дарин и начал смеяться. Миссис Как-Её-Там стояла у ограждения, прижав лицо к окну, у других толпились остальные бабы, все в крикливых цветных платьях. Никто из них не двигался. А за оградой Адам покрывал Гортензию, потом перешел к Эсмеральде, затем к Хильде…

— Чёрт возьми, Адам! Смеяться тут не над чем!

— Есть над чем, в том-то и дело, что есть…

Моллюски у Риттеров оказались великолепны. Моллюски, а кроме того, закуска из рыбы-молот, килограммы масла, чудовищный салат, пиво и, наконец, кофе с большим количеством коньяку. Когда приём закончился, Дарин был сыт и весел. Риттер имел что-то общее со средневековой английской литературой, но не говорил на эту тему, и это было очень мило с его стороны. Он сочувствовал Дарину из-за заварухи с Обществом и считал, что учёные лишены воображения. Дарин с ним согласился и вскоре уже возвращался с Леа домой.

— Я так рада, что ты не упирался остаться подольше, — сказала Леа, выезжая за сплошную линию. — Мне страшно хочется посмотреть фильм по телевизору.

Она говорила всё время, но он не слушал её; двенадцатилетняя тренировка позволяла издавать в нужных местах одобрительное ворчание.

— Риттер такой зануда, — сказала она. Они уже приближались к дому. — Как будто ты как-то связан с тем неслыханным заявлением в газете!

— С каким заявлением?

— Ты не читал этой статьи? Как ты мог? Завтра все будут об этом говорить… — Она театрально вздохнула. — Кто-то написал, ссылаясь на заслуживающий доверия источник, что вскоре вы сможете выращивать обезьян, таких же умных, как люди.

Она рассмеялась коротким, ничего не значащим смехом.

— Я прочту это дома, — сказал он.

Она не спрашивала о заявлении, её не интересовало, правда это или нет, он его сделал или кто-то другой. Он прочёл статью, пока Леа готовилась смотреть фильм, потом пошел поплавать. Вода была тёплая, и он чувствовал на коже холодные порывы ветра. Москиты нашли его сразу, как только он вышел из бассейна, поэтому Дарин поспешил укрыться от них на веранде. Через некоторое время голубоватый свет в гостиной погас, и вокруг осталась только тёмная ночь. Леа не окликнула его, отправляясь спать. Он знал, что она движется осторожно, тихо закрывая двери, чтобы щелчок замка не разбудил его, если он задремал, сидя на веранде.

Дарин прекрасно знал, что мешает ему бросить всё это: жалость. Самое уничтожающее из всех чувств, свойственных человеку. Леа была продуктом той специфической школы, утверждавшей, что оказаться перед алтарём является целью и исполнением желаний любой девушки; женщины вроде неё переживали шок, когда оказывалось, что это вовсе не так, что это не конец, а скорее лишь начало настоящей жизни. Некоторые из них никогда не оправились от этого шока; Леа входила в их число. И это никогда ей не удавалось. Лет в шестьдесят она будет с отвращением кривить губы при виде совокупляющихся пар, независимо от того, люди это или животные. И приложит все усилия, чтобы подобное поведение было официально запрещено. Когда-то он ещё надеялся, что делу поможет ребёнок, но эта школа меняла что-то и внутри у них. Они не могли зачать ребёнка, а если это удавалось, обычно не могли его родить; если рожали, ребёнок был, как правило, мёртвым, а если жил, ему можно было только посочувствовать.

Над бассейном неслышно пролетела летучая мышь, исчезнув в чёрных зарослях азалии. Вскоре выйдет луна; шимпанзе беспокойно завертятся на своих подстилках, чтобы потом снова погрузиться в глубокий, ничем не нарушенный сон. Только существа, ведущие ночной образ жизни, и люди совокуплялись под прикрытием темноты. Интересно, помнит ли Адам тех, кто его пленил. Колонию обезьян основали почти двадцать лет назад, и с тех пор ни один из шимпанзе не видел человека. Когда требовалось войти внутрь ограждения, вечером животным давали небольшую дозу наркотиков, чтобы случайно кто-нибудь из них не проснулся. Так меняли некоторые элементы оборудования, устанавливали новые преграды на месте тех, что уже перестали быть преградами. Время от времени одну из обезьян забирали на исследования, всегда кончавшиеся вскрытием. Но не Адама. Адам был отцом мира. Дарин улыбнулся в темноте.