Бывший Булка и его дочь - Сергей Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В общем, выехал Лёнька самостоятельно, а потом ещё раз, потом ещё. Что с Лёвой, что без Лёвы — вроде то же самое.
Вдруг все узнали: Гриба по Коровьему броду без ручек летает. Разгонится, руль отпустит и мчит, как памятник: руки на груди, ветер рубаху белую рвёт, волосы все назад улетели.
Потрясающее это жуткое чувство Бывший Булка испытал на себе, когда Грибачевский вдруг сказал ему:
«Хочешь, прокачу, Батон?»
* * *Здесь надо пояснить, что у Булки было штук десять или двадцать разных прозвищ, но все хлебные. Его могли назвать Батоном, Бубликом, Пирогом, нежно — Бараночкой. Но самым, так сказать, главным всегда оставалось именно Булка.
Почему же у человека по фамилии Филиппов оказалось прозвище Булка (и прочая хлебопекарщина)? Неясно, верно?
Когда-то существовал булочник такой — Филиппов. После революции это долго жило — называть магазины именами их бывших владельцев. То был вроде как особый такой шик коренных москвичей. Даже после войны сохранялось: хлеба купить «у Филиппова», колбасы «у Елисеева», рубашку или штаны — «у Миляева-Карташова»…
Однажды так смешно получилось. Они гуляли с Лидкой вечером перед сном. Навстречу пьяный. Приглядывался, приглядывался… «Вы, — говорит, — Бывший Булка?» Оказалось, он был на два класса младше. Соученичок!
* * *«Хочешь, прокачу, Батон?»
Они вывели мотоцикл из сарая — такой тяжёлый и неповоротливый, когда он был без движения. Мотоцикл всё время пьяно валился набок. Но Лёнька живо завёл его. Булка примостился сзади. Они проехали по двору. Потом очутились на улице.
Гриба сделал широкий круг на совершенно пустой площади, прибавил газу и помчался вниз по Коровьему. Булке сделалось весело и страшно. И хорошо, и в то же время завидно, что вот такую громадную и грохочущую машину ведёт его приятель, Гриба! Это было настоящим серьёзным делом без дураков, которым умели овладеть только взрослые, да и то не все.
Но здесь Булкины мысли вдруг оборвались. Он с ужасом увидел, что Лёнька, сняв руки с руля, спокойно причёсывается маленьким пижонским гребешком.
Это было, конечно, совершенно бессмысленным занятием — на таком ветру. Но Булка понял это уже значительно позже: вечером, когда всё вспоминал!
А тогда он испытывал лишь полный бессилия страх. Мотоцикл мчался сам собою по середине улицы. Прохожие, среди которых должен был бы оказаться и народ из их школы (а может, даже Колесова!), — прохожие ничего, наверное, просто не успевали сообразить. Мгновенный грохот — и мотоцикл уже метрах в ста. Что тут рассмотришь?
А Лёньке, конечно, казалось, что для всех эти секунды так же сладостны и ужасны, как для него и для Булки.
На самом деле он зря старался. Это был неэффектный трюк. Его мог понять лишь единственный зритель — тот, что был на заднем сиденье.
Во дворе Булка слез с мотоцикла… Грибачевский явно ждал от него каких-то слов. Булка молчал.
«Хочешь ещё прокатиться, Пирог?.. Чего же ты, забоялся?»
Именно из-за того, что он как раз «забоялся», Булка не мог ничего сказать. Надо было трясти Грибу и орать:
«Дурак! Ты что делаешь! Ты же грохнешься, как цуцик!..»
Но ведь это уже были слова не того Булки-семиклассника, а нынешнего взрослого Бывшего Булки, у которого у самого дочь учится в шестом.
Единственно, на что у него достало тогда мужества, — не хвалить Грибачевского. А были ребята, которые хвалили его. Но как знал Бывший Булка, никто не катался с Грибой дважды.
Кончался апрель. Уже на недели, на дни шёл счёт тому времени, когда школа последний раз выдохнет учеников своих на вольную волю, и они разлетятся, разъедутся по лагерям, по дачам, по заветным деревням.
Лёня Грибачевский погиб в самом зените своей страшной славы. Говорят, хотел прикурить на ходу, чиркнул одну спичку, вторую, третью. А прикуривать он, конечно, не умел. Да и кто сумеет прикурить на несущемся сквозь ветер мотоцикле!..
Переднее колесо соскочило с асфальтовой льдины, руль стал поперёк… Минут через десять примчалась «скорая». Но Лёню Грибачевского повезли уже не в больницу, а прямо в морг. По крайней мере так говорили потом ребята.
Сейчас, вспоминая всё это, он лежал в предутренней ночи, в тишине своей уютной квартиры, честно полученной за хорошую работу. То, что случилось с Лёней, случилось очень давно. Чуть не целая жизнь с тех пор прошла. Двадцать пять лет!
Да, верно. Двадцать пять. И сейчас он подумал вдруг, что совсем забыл Лёнькино лицо.
Чёрные волосы… Глаза… Он ещё некоторое время пытался вспомнить Лёню, потом понял, что это ему не удастся.
И тётю Соню он с тех пор не видел, и этого Лёву. Когда в конце июня он вернулся в Москву на короткие деньки лагерного пересменка, их во дворе уже не было: поменяли комнату и пропали…
Он и Лёву этого не помнил. Хотя когда-то восхищался им, следил за ним издали, не решаясь подойти. А теперь осталась в памяти совсем бледная картинка. Стоит этот Лёва, прыщавый дылда, во рту окурок «Беломора». Он что-то изрекает самоуверенное, смеётся беззвучно, словно охрип (Булка копировал этот смех), и плюётся сквозь зубы на тротуар. Тогда была такая, знаете ли, придурковатая мода — плеваться сквозь зубы. Причём не только среди мальчишек, но даже и среди взрослых ребят.
И тут понял Бывший Булка, что все эти годы он очень не любил Лёнькиного старшего брата. Хотя и редко вроде бы вспоминал, но где-то там в душе, в глубине, сильно не любил. Потому что он считал Лёву виноватым в Лёнькиной смерти. Но сейчас, глядя на заходящую луну и как бы не видя её, Бывший Булка подумал: а так ли был виноват этот глупый дылдяй? Ну, допустим, мотоцикл… Что ж, нельзя мотоцикла купить, если у тебя младший братишка растёт бедовым? Курить нельзя, потому что — а вдруг он заразится? Да нет, конечно. И покупают, и курят. И никто об этом, в общем-то, не думает.
А как же тогда? Кто виноват? Сам Лёня?.. Вроде мал ещё был нести ответственность за свою судьбу.
Луна уже потонула за чёрными горами стоящих вдали домов. На время опять стало темно. Потом январскую мглу за окном чуть заметно разбавила серая водичка рассвета. Стали вытаивать деревья с чёрными комками неподвижных ворон.
И тут подумал Бывший Булка о том, как это странно устроено в жизни. Двенадцатилетний человек может решить одним поступком, чуть ли не одним движением, всю свою жизнь. Например, как Лёня Грибачевский.
Испокон веку считается: взрослые отвечают за ребят. Но оказывается, и ребята отвечают за взрослых — вернее, за тех людей, которыми они станут лет через двадцать…
Или не станут…
Ему вдруг сделалось страшно. Он подумал, что и Лида, может быть, сейчас как-то решает свою судьбу. Или уже решила…
Нет, быть не может!
Он быстро поднялся, сразу попал ногами в тапочки, но не стал надевать их, чтобы не шлёпать задниками по гладкому паркету. Тихо пошёл на цыпочках, босиком.
В темноте прихожей нашарил холодную ручку, открыл Лидину дверь, остановился на пороге… Его поразил удивительно лёгкий воздух в её комнате.
Лида спала тихо-тихо. И именно так, как он когда-то учил её: на правом боку, левая рука под подушкой («чтоб мягче»), правая, ладошкой кверху, поперёк кровати («чтоб на неё сны опускались, поняла, Лидочек?..»). Сейчас эта правая рука чуть свешивалась через край кровати.
Отцу очень захотелось поправить её, эту родную ладошку. И он даже сделал такое движение, даже почти дотронулся… И не стал, побоялся разбудить свою Лиду.
И опять он подумал, какой удивительно лёгкий здесь воздух. И стало спокойно.
Он вернулся к себе в комнату, лёг — левую руку под подушку, правую поперёк кровати. Посмотрел на правую свою ладонь, широкую, мозолистую от работы, с толстыми пальцами, вспомнил Лидкину… Елки же палки!
Улыбнулся, закрыл глаза, точно зная, что ни за что не уснёт, раз уж проснулся. И подумал: «А правда, до чего ж удобно, наверное, так спать…»
И заснул.
И спал в то воскресное утро долго — редчайший случай! Мать и дочь, переговариваясь шёпотом, попили на кухне чаю. Лида сказала:
— Ну даёт батяня!
Мать подумала: «Стареет, что ли…» И ответила с излишней для воскресенья и для каникул строгостью:
— Что ж ты не понимаешь? У него же конец года был. Измотался весь… И пожалуйста: ну что это за «батяня»!
Глава 2
Его разбудил телефонный звонок. Тот самый, который должен был раздаться вчера.
— Здравствуйте. Попросите, пожалуйста, Лиду.
— Это я…
Как ни была она обижена, а всё же сразу обрадовалась, разволновалась. И услышала:
— Ой, Лидочка! Это Надя!
Она не знала и заранее не придумала, как вести себя дальше: то ли обидеться, то ли махнуть на эту чепуху рукой. Надя сама пришла ей на помощь:
— Лид! Очень прошу тебя не обижаться. Я потеряла твой телефон! — вздохнула и вдруг сказала с весёлым каким-то отчаянием: — Я чуть вообще с тобой не рассталась навсегда.
