Номер 11 - Джонатан Коу

– Значит… Это значит, что он…. – Глаза ее расширились, и она зажала рот ладошкой.

Николас важно кивнул и, не говоря более ни слова, дернул дверную ручку, распахнул дверь и выскочил наружу, в холодный октябрьский вечер. Рэйчел ринулась за ним, они понеслись по дорожке к северным воротам в ограде собора и дальше, в город – к домам, магазинам и нормальной жизни. Николас легко обогнал сестру, и только когда, запыхавшись, остановился у кондитерской, Рэйчел удалось поравняться с ним. Этот спринтерский забег был физическим проявлением страха, смятения и опустошенности, и она тут же забыла об этой гонке. Глядя, как Николас тяжело дышит, согнувшись пополам, она снова захотела обнять брата, прижаться к нему, но что-то ее удержало. Подозрение закрадывалось в душу девочки. Рэйчел пригляделась к брату повнимательнее. Она уже снова могла рационально мыслить, сердце, минуту назад едва не вырывавшееся из груди, билось размереннее. И тут ее осенило. Плечи брата столь судорожно вздымались не от испуга, не от быстрого бега – от смеха. Николас смеялся – беззвучно, взахлеб, не в силах сдержаться. Однако она еще не догадалась, чем вызван этот смех. Его реакция на то, что они совсем недавно пережили, была совершенно необъяснимой.

– Ты чего? – спросила она. – Что тебя так рассмешило?

Николас выпрямился. От смеха у него текли слезы, говорил он с трудом.

– Твое… твое лицо, – выдавил он, брызнув слюной. – Твое лицо, когда я плел эту байку.

– Какую байку?

– О господи, надо же, это было бесподобно. – Смех понемногу отпускал его, и он заметил наконец, что сестра таращит на него глаза в полном недоумении. – Ну, о том малом, что впустил нас в церковь.

– То есть о призраке?

Николас опять расхохотался:

– Да нет же, дуреха. Никакой он не призрак. Я все это выдумал.

– Но та женщина, она ведь говорила…

– Ничего она не говорила, только подсказала, как оттуда выйти.

– Но разве?..

И в этот миг она поняла – не только то, что произошло, но и всю жестокость розыгрыша. Мальчику, которому она доверяла, единственному человеку, у которого надеялась найти утешение, хотелось лишь помучить ее. Из всех сегодняшних ужасов этот был наихудшим.

Она не раскричалась, не разревелась, не обругала его. Но впала в оцепенение и произнесла лишь, едва шевеля губами:

– Ты гадкий, ненавижу тебя.

Повернулась и зашагала прочь, без малейшего представления, куда идет. И по сей день Рэйчел не может объяснить, как она сумела найти дорогу к дому бабушки и дедушки.

2

Парадокс вот в чем: ради сохранения моего психического здоровья я должна признать, что, вероятно, схожу с ума.

Есть ли у меня альтернатива? О да: поверить, что увиденное однажды ночью реально. А если я разрешу себе в это поверить, то наверняка тронусь умом от ужаса. Словом, я в западне. Зажата между тем или иным выбором, между двумя дорогами, и по какой из этих дорог ни пойдешь, уткнешься в безумие.

Проблема в тишине. В безмолвии и пустынности. Это и довело меня до ручки в прямом (я же взялась за перо) и переносном смысле. Я и представить не могла, что в столь огромном городе есть дом, погруженный в такое безмолвие. Правда, уже не первый месяц я вынуждена мириться с шумом, что производят рабочие на участке, долбя землю и копая, копая, копая. Впрочем, работы подходят к концу, и по вечерам, по завершении рабочего дня, на дом опускается тишина. Тогда-то и разыгрывается мое воображение (это действительно лишь мое воображение, нельзя отступать от этой мысли), и в темноте и тишине я начинаю слышать всякое: звуки, но совсем иные. Скрип, шорохи. Шевеления в брюхе земли. Что же касается виденного мною той ночью, это длилось считанные секунды – когда в глубине сада мелькнули черные тени, а потом очень ясно и четко я увидела некое существо, не то человека, не то зверя… Но такое же не могло случиться на самом деле. Это было видение, скорее всего навеянное каким-то воспоминанием, вернувшимся, чтобы терзать меня. Вот почему я решила порыться в своей памяти, посмотреть, не извлеку ли я из нее что-нибудь полезное, и тогда, может быть, пойму, что за послание она хочет мне передать.

Имеется еще одна причина, и довольно банальная, по которой я «пачкаю» эти страницы: мне скучно, и эта скука – конечно, скука, и ничто иное! – доводит меня до безумия, провоцируя идиотские галлюцинации. Нужно чем-то занять себя, реальным делом (естественно, я полагала, что буду занята с утра до вечера, работая в этой семье, но мои обязанности здесь довольно странные, не совсем те, на какие я рассчитывала). И я придумала: буду писать. Последний раз я всерьез занималась сочинительством на первом курсе в Оксфорде, хотя Лора незадолго до отъезда говорила, что я должна продолжать писать, и что ей нравятся мои сочинения, и что она считает меня талантливой. В устах Лоры это много значило. Необыкновенно много, если не всё.

Лора добавила также, что для писателя очень важна дисциплина. Начинать нужно с начала и описывать все по порядку. Думаю, она исходила из того же принципа, когда рассказывала мне о своем муже и Хрустальном саде. Я же пока только и делаю, что перескакиваю с одного на другое.

Ладно, пора заканчивать с бессвязной болтовней и приниматься за рассказ о втором визите к дедушке и бабушке летом 2003 года. На сей раз я приехала в Беверли не с братом, но с Элисон, моей любимой подругой Элисон, которую я вновь обрела после многих лет отчуждения, наступившего по абсолютно загадочным для меня причинам, и теперь наша бесценная дружба возрождается. Это наша история, исключительно наша, о том, как мы сблизились и подружились, пока неведомые – если не сказать кретинские – силы не вмешались и не развели нас. А кроме того, речь здесь пойдет о…

Нет, стоп, нельзя выкладывать все и сразу. Давайте-ка вернемся к самому началу.

3

Тело доктора Дэвида Келли, инспектора ООН по вооружению, было обнаружено в 8.30 утра в пятницу 18 июля 2003 года. Полиция Оксфордшира нашла его примерно в миле от деревни Лонгворт, на холме Хэрроудаун, в лесу, куда добраться можно только пешком и где доктор Келли иногда прогуливался после обеда, о чем знали многие. Власти поспешили вынести вердикт: смерть в результате самоубийства.

Смерть эта привлекла огромное внимание. Желая поддержать американское вторжение в Ирак, Тони Блэр старался убедить британцев в том, что режим Саддама Хусейна представляет серьезную угрозу безопасности Британии. В досье, подготовленном правительством, кроме всего прочего, утверждалось, что Саддам Хусейн располагает оружием массового поражения, которое можно нацелить на Великобританию за каких-нибудь сорок пять минут. После беседы с доктором Келли журналист Би-би-си выразил сомнения в истинности этого утверждения, отметив, что досье излишне «драматизировано» с целью оправдать британское участие в войне. Все знали, кто такой доктор Келли – ведущий британский эксперт по вооружению, и после этого интервью он мигом сделался фигурой противоречивой и политически неудобной.

Не знаю даже, почему я так часто вспоминаю о смерти Дэвида Келли. Наверное, потому, что в мои тогдашние десять лет на меня впервые произвела впечатление новость государственного масштаба. А еще, возможно, потому, что это известие породило в моем воображении жуткую картину: одиночество смерти, покойник, найденный спустя много-много часов в глухом лесу, куда мало кто захаживал. Либо меня подстегнула реакция бабушки и дедушки: они не сомневались, что это необычная смерть, что она чревата последствиями и от нее, как от камня, брошенного в воду, рябь беспокойства и недоверия распространится по всей стране. Британия уже не будет прежней: в ней поселятся тревога и подозрительность.

О докторе Келли я узнала из вечернего выпуска новостей, почти сразу после того, как мы с Элисон приехали в Беверли. Дедушка привез нас на машине из Лидса, где мы, едва не плача, будто предчувствуя беду, попрощались с нашими матерями: они улетали в отпуск вечерним рейсом. В доме бабушки и дедушки мы с Элисон первым делом поднялись в комнату, обжитую мною в прежние посещения; иногда я спала там одна, иногда с братом. Сумки мы распаковали минуты за две, и Элисон вышла в сад. Немного погодя спустилась и я, чтобы последовать за ней, но по пути заглянула в гостиную к дедушке с бабушкой – в этот момент новость меня и настигла. Старики вперились в экран телевизора – прежде, застав взрослых в такой позе, я тихонько уходила прочь, но на этот раз что-то вынудило меня прислушаться. Я шагнула в гостиную, села на диван рядом с бабушкой, она словно не заметила моего появления. Телерепортер говорил исполненным значительности голосом на фоне сделанных с вертолета снимков густо-зеленого леса английской глубинки. Атмосфера, что в комнате, что в телевизоре, была непривычной, раньше я в такую не попадала (или не чувствовала ее), – накаленной, выжидательной, сгустившейся от шока и дурных предчувствий. Молча я сидела и смотрела, толком не понимая, что происходит, но одно по крайней мере усвоила: погиб человек, профессор из Оксфордшира, каким-то образом связанный с Ираком и оружием, и его смерть всех очень огорчила и взволновала.