Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре. - Николай Север

Не умудрён был грамотой и владелец купоросного завода Полушкин. От старости к заводскому делу «смотрения и исправления» иметь уже не мог, почему и принял пасынков своих в «товарищи» и «компанейщики». Казалось, всё так славно и хорошо: и дело есть, и руки молодые к нему приложены, да вот разумения и понятия, что надобны в таких обстоятельствах, — недостача. Тут уж псалтырные дьячки не помога. Округ поглядишь — та же маята. Иной на деньгах, как кот, зажмурившись, сидит — мышей опасается… Не зная броду, как в воду? А дело не ждёт, неделю упустишь — лови лягушку за ушки…

Герцог Бирон, переселённый от престола российского сперва в Пелым, а потом в Ярославль-город, обиду свою затаил. С магистратом тяжбу безвыходную повёл, на самого воеводу в столицу кляузы строчил… коротал век. Привез с собой из Пелыма того самого лекаря Гове, лакейскую челядь, какого-то «кухеншнейдера» и даже пастора, которого ярославцы в Ивана Ермолаича перекрестили… Пастор был мужчина грузный и жадный до всего, особливо до денег. Не хуже жалованного «именитой» шпагой купца Колчина ссужал деньги в долг, имея с того прибыль… Иван Ермолаич был близким соседом Полушкина, ну и сдружились. Стал пастор Фёдора понуждать расписки всякие в нужную ему тетрадь вписывать. Опять же для своей надобности к немецким словам его приучал. А с того обоим польза выходила… Начал Фёдор вроде майковского попугая такое говорить, что Матрёна Яковлевна пугалась, а Полушкин только смеялся. По-русски сметлив был старик — выгоду свою понимал! Настало время, пришел к пастору: «Давай советуй! Куда пасынка слать в науки?.. В Москву? А в Москве что? Разные науки ме-ди-цинские, что ли, или как их там… греко-славянские, духовные?» Пастору нет того хуже, как попов православных плодить, да и Полушкин, втайне к старой вере приверженный, ими брезговал… И надоумил Иван Ермолаич: отдать Фёдора в заводскую школу, что ещё при Петре Первом зачалось «для лучшего умения в заводских делах». Три дня Полушкин с немцем гулял. Тот ему всё про Лютера, а Полушкин про попа Аввакума. Великого разума была беседа! Опохмелялись богословы квасом и полупивом, что варил пастору «кухеншнейдер».

В Москву Фёдор ехал «с оказией», с немцем, что гостил у пастора в Ярославле.

Залез немец в возок, сеном вокруг себя подоткнул. Заснул. Кони бегут, бубенцы звякают. Фёдор сидит в возке, свесив ноги над колеёй. Вон там, уже далеко, у перевоза на Которости, остался Василёк! Прощай, Василёк, прощай!

Осень. Ветка рябины, с воза ли кто обронил либо так кем брошена, гроздьями красными под копыта легла. В небо глянешь — журавли летят… Торопятся… Осень. Летошними грибами пахнет, антоновкой, что в возке в кошёлке соломой укрыта. В столицах, чай, яблок нету — запас надобен…

Фёдор глядит в синеву неба, и небо мутнеет от слёз, что, хочешь — не хочешь, на глаза идут.

Проехали подворье Троицкой лавры… Возок затарахтел по Мещанской Ямской слободе, до того колдобинной и ухабной, что света божьего невзвидели. Главная полиция ещё когда предлагала дорогу исправить и на всех въездах в Москву для большей красивости берёзки насадить. Сенат несогласье изъявил: дескать, на въездах и без того грязь великая, а почнут дорогу мостить, её ещё боле станется. Осталось, как было: ухабы и неудобь… А ещё тарахтеть вёрст десять. Загрустил Фёдор… Вот так Москва! То ли ждал.

А Москва принаряжалась! В 1741 году ждали коронации императрицы новой, что соизволила воспринять родительский престол «по прошению всех верноподданных, а особливо и наипаче лейб-гвардии полков»… Тяжёлые колымаги везут дородных и тощих, сонливых и беспокойных дворян, а с ними маменек и дочерей, на всякий вкус. А вдруг просватают! Не всё же сидеть в девках. Заполонили Москву красавицы писаные и неписаные. В шлафорах пукетовых, в епанёчках на черевьевом лисьем меху, в блондах да кружевах, что лучше ума украшением головы почитались.

За возками да каретами — обозы с деревенским припасом на всю зиму, крепостная челядь, приживалки, няньки да подняньки и кто их там ещё разберёт. Еле проехал Фёдор к своему Зарядью.

Школа была не так уж очень мудреная, а всё же наставники порой в замешательство впадали: хронологии нельзя обучать — вместе с историей будет показана, историю же нельзя постигать за недовольным знанием географии, поди, разберись тут!

Как в дремучий лес попал Фёдор — чащоба, не приведи господи! Вот, скажем, что есть «радикс»? Попробуй уразумей, что «радикс есть число либо четверобочное или равномерные фигуры, либо вещи, один бок содержащее». А там ещё счётному делу начали обучать. Что ж, Фёдор упрямкой русской силён был.

Постиг и арифметику, и геометрию, и, как записали в ведомости, «в истории универсальной преодолел Россию и Польшу, в географии атлас Гюбнеров обучил… и переводить с немецкого на русский язык начал».

Жил вместе с другими ребятами в деревянном пристрое к школе, ютившейся в проулках Зарядья.

Для «смотрения» над ними приставлен был Пантелей солдат, что за Крым с турками воевал, ногой от войны и службы откупился. Он и хозяйство вёл, глухой стряпухой командовал, и дрова колол, и третий год с ощипанных кур перья на перину сбирал. Дана ему была великая власть! Ребята, что наукам обучались, возрастов и сословий разных были. Из захудалых дворян пошехонских и то числились… Ну, им особая статья и привилегия: ежели каша — дворянам с маслом маковым, прочим с конопляным, мяса дворянам фунт, другим помене. За разные предерзости дворян пороли по штанам линейкой, разночинцев же без штанов и розгами. А как же?! Пантелей-солдат устав знал и субординации держался твёрдо и без отступу…

Ходил Фёдор и в гости — к немцу, что в Москву его привёз. Хороший немец. Семейный, тёплый. Днём на фабрике своей хлопочет, вечерами округ стола с домочадцами сидит, библию читает. А то на клавикордах (сроду Фёдором невиданных) играет и псалмы поёт. Удивительный прямо был немец: мужчина большой, пудов до семи, одутловатый, а голос тонкий, как овсяный стебелёк… Стал у него Фёдор подучаться игре клавикордной… Это тебе не жалейка.

Отчиму обо всём письмо в Ярославль отписал, да беды наделал. Неделю старик по городу грамотея искал — письмо прочесть… Канцеляристы меньше гривны за это дело брать не согласились… С оказией Полушкин Фёдору наказал: «Больше писем не слать, в расход завод не вводить!» К старости и дни считаны, и деньги тож.

С утра Москва утонула в красных звонах больших и малых церквей. На Воробьёвых горах пушкари из пушек палить зачали — весь день облако над высоким берегом от дыма стояло. По Москве-реке лодки да баржи, наподобье дельфинов и тритонов морских, плыли. С них музыка гремела и песни, одна другой лучше. На площадях конная гвардия скачет, пехотные полки в барабаны бьют, маршируют. Перед взводами — низенькие и толстые старички в мундирах, унизанных золотыми нашивками, машут своими шпажёнками, топочут и пылят, как и солдаты. Досель в службе только в списках числились, отсиживаясь в поместьях своих, а по такому случаю в полки затребованы. Ну и… командуют. С непривычки трудно, двое к вечеру, запыхавшись, богу душу отдали.

Для низкого звания людей и малочиновной бестолочи удовольствий немало заготовлено: по всей Москве поставлены качели да карусели, балаганы со скоморохами, гудошниками, гусельщиками да кукольниками. Привезли из Петербурга косматых медведей, обученных келейниками Невской лавры разным «покусам» и танцеванию. По улицам ездили обряженные французскими герольдами полицейские солдаты, пряники-жамки, крендели да орехи горстями раскидывали.

О полдень уже в Успенском соборе царский обряд завершили, короновали уставшую Елизавету. Проследовала она во дворец средь золотых риз митрополичьих, сановных звезд, благоуханий ладана, оглушенная славящим её хором. От многих благосклонных склонений шея уже не ворочалась, взглядом царица совсем одурела… А Москва зашумела пуще прежнего. Пушкари, сидя в отдалении своём, со скуки палить вдвое начали… Дыму и пыли подняли!.. Служба такая уж. Еле убралась царица в покои на отдых. А к вечеру во всех «воксалах»[7] музыка да огни фейерверочные. Из своего Версаля король Людовик мастеров того дела Елизавете презентовал. Денег эти умельцы в воздух пропалили — не счесть!

В передних дворцовых покоях итальянские комедианты готовили к представлению оперу, названную «Титовым милосердием». Не только знатные персоны и придворная знать, но и уездное дворянство, и именитые купцы, и даже люди малого звания, приличные в поступках и одежде, к этому представлению милостливо допускались. Было на то отпущено дворцовой конторой до тысячи билетов. Радением земляка полицмейстера Фёдоров немец два билета отхватил. И попал Фёдор Волков впервые от роду во дворец и на театр…

В восьмом часу началась музыка на двух оркестрах. Столы были украшены кушаньями и конфетами: для царицы и знатных особ в дальнем покое, для прочих же находящихся в том случае персон в прохожих и непарадных залах.