Том 3. Письма 1924-1936 - Николай Островский

Ты знаешь и, надеюсь, искренне веришь в то, что партия для меня является почти всем, что мне тяжело вот такое состояние, что я не могу, как даже в Харькове, быть ближе к ее жизни. Какая-то пустота вырисовывается, незаметно ощущается какое-то новое ощущение, которое можно назвать прозябанием, потому что дни пусты иногда настолько, что выскакивают разные анемично-бледные мыслишки и решения. Тебе яснее, чем кому бы то ни было ясно, что если человек не животное, узколобое, шкурное, тупое, как бывает, жадно цепляющееся за самый факт существования, исключительно желая сохранить жизнь для продолжения такого же существования, и не видящее всю четкость фактов, то иногда бывают очень и очень невеселые вещи.

Мне бы гораздо легче было бы пережить настоящее положение несколько лет тому назад. Я бы его принял, как большинство. Но теперь не то. Ничего позорного нет в том, что бывают минуты реакции. Ведь я уже три года веду борьбу за жизнь и каждый раз бит, — сползаю назад. Если бы в основу моего существа не был заложен так прочно закон борьбы до последней возможности, то я давно бы себя расстрелял, потому что так существовать можно, лишь принимая это, как период самой отчаянной борьбы…

Вспомни, что нас сдружило с тобой. Это первые дни, когда я попал в и[нститу]т. Я их не забываю. Тогда я был, как волчонок, пойманный и запертый в клетку, сейчас — как замотанный, уходящий из жизни.

Только мы, такие, как я, так безумно любящие жизнь, ту борьбу, ту работу по постройке нового, много лучшего мира, только мы, прозревшие и увидевшие жизнь всю, как она есть, не можем уйти, пока не останется хоть один шанс. Все покажет лето этого года.

Лично не надеюсь, что сдвинусь вперед, но посмотрим. Я не всенаписал. В другом письме кончу. Сейчас устал… В твоих письмах ты такая нежная, Галочка. Хотя мы двух мирков, но что-то частично роднит. Старушка моя, хрупкая, маленькая, жму твою лапку.

Конечно, будешь писать, потому что у меня сейчас дни темнее, чем обычно.

Н. Островский.

Новороссийск, 7/I 1927 г.

12

М. А. Панченко

6 августа, 1927 года. Горячий ключ.

Шлю свой привет, Мария!

У тебя, наверно, сложилось мнение о том, что я, уехав из Н[овороссийс]ка, забыл про все и всех, т. к. не пишу.

Есть одно, что отбивает все попытки взяться за перо, — это рука, волынящая от ванн. Это не просто отговорка, а «хвакт». Точка. Знаю, что Виктор уехал в Лен[инград]. Очень интересно, как у него сложится дело с вузом. Ты, наверное, знаешь от наших «девчат» все, что есть здесь у нас, про все текущие мелочи. Теперь едет Люба. Остаемся со старухой одинокими. Впереди переезд Ключ — Краснодар, несущий за собой большие трудности, но пока еще стучит сердце, значит жизнь есть, а там увидим повороты дальнейшие.

Мало пишу, трудно.

У тебя впереди тоже борьба, собирай силы, т. к. без резерва тяжело бороться — уйдет много сил.

Я принимаю еще 6–7 ванн, и конец, там отдохну — и в путь.

Жму руку.

Н. Островский.

Привет Г. Л.

Горячий ключ, 6-го августа.

13

П. Н. Новикову

22 октября 1927 года, Новороссийск.

Дорогой Петр!

Неровная у нас переписка — что поделаешь. Покаянных писем не пишу, знаю сам хорошо — поругаешься и остынешь, «что, дескать, с неорганизованным элементом сделаешь!» У меня новостей таких особых нет. Лежу все. Вот, язви его в душу, никак не встану на ноги. Много волнений было по разным мелочам, не знал, где жить буду зиму. Теперь ясно — остаюсь здесь. Собираюсь писать «историческо-лирическо-героическую повесть», а если отбросить шутку, то всерьез хочу писать, не знаю, что только будет. Буквально день и ночь читаю. Уйму книг имею, связался с громадной библиотекой и читаю запоем и научное, и вперемежку для разрядки мозга беллетристику. Все новые книги. Хорошо! Без этого застрелил бы себя, как собаку безногую. Хотя и так и иначе, но придется же в конце концов поставить себя к стенке, как элемент в жизни паразитический. Это, несмотря на шутливую форму, говорю всерьез. Не пиши мне никаких философий поэтому — скучно слушать умные речи. Что ты делаешь, дружище, чем заполняешь свои дни? Чем, скажи? Факт тот, что ты до сих пор бродяжишь около берегов сторонкою. Ведь подумай, Петя, если бы у меня было твое тело, то я уже десять раз пробежал СССР взад и вперед. Я не поп — не читаю акафист, — но ведь уже шебаршит кругом, придется снова влазить на коняку. Петро, хоть и резаный, так лезь сейчас, чтобы потом сиротой не быть. Если бы я остался в Харькове и работал, то было бы иначе — жаль. Что ты знаешь о гуляйпольском Петрухе нашем? Вот еще лесной зверь. Я прошу, если переписываешься, напиши, что я еще не сдох. Посылаю письмо о Сизове.

Жму твою лапу, дорогой. Приветствую Фрола и Анну.

Твой Коля Островский.

Потом… Если у тебя кризис с деньгами, напиши, я пришлю часть своего долга. Не ломайся, дружок. Открытку бросил в ящик, когда получил.

22 октября 1927 г.

14

П. Н. Новикову

23 декабря 1927 года, Новороссийск.

Средне-уважаемый тов[арищ] Петруша!

Конечно, соглашаюсь с твоим заявлением, что надо бросить отписываться открыточками, а сделать жизнеописание по существу. Итак. Жив, но не здоров. Физическое состояние выше среднего, т. е. в данных условиях хорошее. Это основное. Потом. После курорта, т. е. серных ванн, начинает медленно, но верно спадать опухоль в колене. Беда — очень мало (смертельно мало) ем. Установили приемную радиостанцию (средней мощности приемник системы В. В., одноламповый, при батареях одна в 40 вольт малого ампеража — другая 4 Ґ вольт большого ампеража). Прекрасно слышу Москву, Харьков, Ростов, Тифлис (ходи на мой лавка кишмиш кушать), Лен[ин]град, Варшаву, Прагу, Берлин и т. д. и т. п. Вполне удовлетворен, хотя эта затея стоит без малого 100 рублей. Но мне без радио нет смысла жить — понимаешь… Я подам в ОК ВКП(б) заявление на предмет поступления в Свердловский заочный комвуз, буду… [неразборчивое слово. — Ред.]учиться, а работы посылать в Москву, для проверки, довольно глухаря глушить… Ты вспоминаешь, Петя, гимнастические NoNo, какие выделывал я на поперечинах над кроватью в 21 палате, когда явился туда в 1924 году, а вышел оттуда ползком…

Коля.

23 декабря 1927 г.

15

П. Н. Новикову

17 февраля 1928 года, Новороссийск.

Дорогой (приблиз[ительно] тысяч 10) Петя!

Ты, наверное, с облегчением думал, что я тебя забыл, но нет, голубчик… Я уже не помню, кто кому должен, т. е. кто писал первый, но, боясь твоего очередного разноса, спешу опередить твои нотации… Напиши, что слышно в унылом старике Харькове. Что ни говори, а Украина меня тянет, долго я просиживаю над аппаратом, слушая Харьков, «рiднесеньку мову»… У вас, наверное, снег кругом, а здесь ни снежинки. Я, Петрушка, стал радиобольной, помешался на радиотехнике, есть у меня приемник средней мощности, но я уже замотался приобретать усилитель 2-х ламповый, эта машина даст возможность слушать все, а то все-таки неудовлетворен человек малым… Кроме этого, я занимаюсь продуктивной работой: много читаю и учусь заочно в Свердловском Коммун[истическом] университете. Кроме этого, есть подруга, славная чудачка, так что я еще не так темно живу, как другие страдальцы, хотя безумно хочется встать и двигаться. Если бы не наличие выше перечисленных фактов, то я бы уже давно себя расстрелял. Но я слабо связан с товарищами. Ты мне больше пиши, Петушок, хотя тебе от моих писем мало радости (зато заботы и довольно надоедливых поручений и т. д. вдоволь). Но считай это нагрузкой по Собесу, вроде принуд-добровольной обществ[енной] работы. Пиши, удастся ли нам встретиться летом?

Жму твою лапу.

Твой Коля Островский.

17.2.1928 г.

16

П. Н. Новикову

5 мая 1928 года, Новороссийск.

Коханый Петрусь!

Неисправимый я лентяй, убей меня небесная мортира, нет оправдания; думал, думал, чем бы оправдаться, не надумал, и пришлось признаться натурой, глаз уже давно выздоровел, но я не писал. Точка. Погода отвратительная, дождь, холодно, ну и юг! Здоровье по-старому. Насчет лета у меня след[ующие] перспективы. ОК дает место — санкойку, но на какой курорт, не знаю пока. Возможно, в Мацесте. Напишу, ей-богу напишу, поверь моей бессовестности, сообщу. Ходить все же не могу. Радио работает, аккумуляторы хороши. Но для 100% не хватает одного, но это не обязательно. Так что ты не думай, что без него не обойдется, ведь ты разводишь эксплуататоров в моем лице, я. как по заведенному обычаю, обращаюсь к тебе, как в Госбанк (но фиктивных на отдачу) векселях {Так в оригинале. (Ред.)}. Ну, довольно. Ты напишешь все-таки, в какую сторону ты направишься летом, — авось встретимся. Проклятый глаз болел более полутора месяцев, и это время у меня прошло вдоску, ни одной книги не прочел, ни одной работы не сделал, отстал в Комвузе на l Ґ месяца. Теперь нужно было бы нагонять, а врач угрожает вторым воспалением, если буду утомлять глаз. Все. Органы моего тела саботируют злостно, категорически отказываются исполнять свои обязанности, несмотря на кровавый террор с моей стороны. Нет, чего и говорить, что я добросовестно собирался написать Фролу, которого уважаю, но не знаю, почему писать иногда смертельно не хочется. Не знаешь ли, в институте — Пушкинская 72 — еще работает Давыдова, Пальмель и др., или нет. Петя, почему бы тебе не поставить детекторного радиоприемника в комнате? Все стоит руб. 20, и слушал бы себе на славу всякую всячину. Конечно, только Харьков, но и это добро. Ты, наверно, читал в «Правде», что ЦК ВКП(б) постановил произвести чистку Черноморской (Новороссийской) организации партии? Напакостившие коты поджимают хвосты, честная братва весело смеется.